— Ладно, тут хоть видно, кто святой, а кто леший или ведьма. Глянул на рожу — и ясно, не ошибешься. А в жизни… Этакая красавица, хоть молись на нее, а раскусишь — стерва.

Ивоун с интересом взглянул в лицо парня. Сейчас впервые он уловил в его чертах нечто по-детски жалкое, беспомощное, какой-то внутренний надлом.

— Ей ведь, стерве, одного-то мужика мало — всех готова сграбастать. Ненасытная, — продолжал он. — Со старым хрычом легла бы в постель не раздумывая, если бы тот способен был. А теперь меня же винит. Чек, видишь ли, я у нее тиснул. Да мне что, деньги ее нужны? Пропади они пропадом! Деньги — тьфу. Деньги — это чтобы автомобиль купить, девчонок содержать… А у меня одни шиши были. Паршивый драндулет не на что было взять. А кто я без автомобиля? Сто шлюх мимо пройдут — ни одна не взглянет. Нет автомобиля, так ты и не человек. А тут та стерва — Плова, — пояснил он наконец, хотя Ивоуну и так было ясно, — сама на шее повисла. Даром что стерва, а красивая. Сама десять автомобилей стоит. Мне аж завидовать начали. Деньги позарез нужны стали. Тут как раз эти паломнички подвернулись — родственнички, седьмая вода на киселе. Такой куш! Я для виду только поломался, чтобы цену набить. А идти все равно боюсь. Плову одну оставлю — уплывет. А она сама тысячи стоит. Кое-как уломал ее прогуляться. А в общем-то на кой ляд я тебе все это выкладываю? У тебя хоть прежде-то девчонки были? Любил ты?

— Любовь — это нечто другое…

— Другое. — передразнил Калий — А что другое? То же самое, только слюней больше. Ты объясни, что другое? Объясни.

— Трудно объяснить.

— Трудно, — снова передразнил Калий. — Вы как сговорились. Спрашивал у одного умника, еще там, наверху, тоже заладил: трудно объяснить. По его, любовь тоже другое. Про музыку так же говорят: мол ваша, ну эта. — он каким-то особым изломанным движением изобразил новомодный танец, — дескать, эта музыка ненастоящая, а есть другая. Ну есть. А чего она такая скучная?

— Она не всем кажется скучной. Нужно научиться слушать. А многим, особенно молодым, легче привыкнуть к музыке, которая сразу доступна: в ней все построено па примитивных ритмах. После нее серьезная музыка кажется сложной и непонятной. А то, что непонятно, люди отвергают.

— Постой, постой, старик, — перебил его Калий. — Может быть, ты и прав… Когда она первый раз начала играть в такую рань, я хотел запустить в нее чем-нибудь потяжелее, да лень было с постели встать. А потом я просто не замечал, что она там играет. А вскоре… знаешь, старик, — сам себе поражаясь, — признался Калий, — начало нравиться. Стал вроде слушать.

— Вот видишь. — Ивоун не знал, радоваться ему за парня или нет. Останься он наверху, ему бы никогда не пришло в голову слушать серьезную музыку.

— Может быть, и эта… любовь тоже бывает разная… А, старик?

— Может быть.

— Да разве ж такую, как Плова, можно любить иначе? Она же вся из одной юбки состоит. Вся душа у нее там, под юбкой.

— Так ли хорошо ты ее знаешь?

— Еще как. Мы с ней по ночам не в гляделки играем.

Ивоун подумал, что вот и он сам. Калий, на первый взгляд производит отнюдь не благостное впечатление.

— Возможно, Плова вовсе не столь проста, как ты представляешь, — сказал он.

На это Калий только хмыкнул.

Ежедневные сеансы связи пришлось прекратить: истощился запас батарей. Включали только приемник. Наверху люди жили своими интересами. Теперь уже про старый город даже вспоминали не каждый день.

У Ивоуна вошло в привычку каждое утро взбираться на верхнюю галерею. Горы автомобильного лома вырастали на глазах, солнце даже в середине дня попадало только в верхние окна, все остальные витражи оставались в постоянной тени.

В этот день Ивоун расстроился. Один из автомобилей, летящих сверху, достиг центра сквера и вдребезги разбил одно из «величайших творений человеческого духа», как обычно именовали это произведение — статую «беглого каторжанина». Случись это каких-нибудь полтора — два месяца назад, о подобном событии протрубили бы на весь мир.

Совершенно расстроенный, он спускался вниз, почти не замечая лестничных витков. Перед глазами у него все еще стояла жуткая картина: измятый, лопнувший кузов автомобиля, нацеленный острым углом в голову мраморного изваяния, скрежещущий звук удара, хруст камня, и — пустое место там, где только что стояла скульптура, — меж других, украшающих фасады храма.

Внизу ему встретилась Плова.

— Вы чем-то расстроены? — в ее голосе прозвучало искреннее участие, хотя улыбка на лице была привычной, завлекающей — рекламные улыбки женщин Пираны известны всему миру.

— Вы, верно, чем-то опечалены? — вторично спросила она.

Он в нескольких словах рассказал ей, что именно его расстроили.

— Вы так переживаете, точно это не камень пострадал, — изумилась Плова, и улыбка столь неуместная теперь, совершенно исчезла с ее лица.

Видимо, он глянул на нее пристальнее, чем следовало.

— Вы как-то странно глядите на меня, — заметила она.

— Сегодня вы не похожи на себя.

— Правда? Мне самой кажется, я становлюсь другой, меняюсь.

— По-моему, к лучшему. Жаль только…

Он хотел сказать: жаль только, что для этого потребовалось столь много пережить и что другая, обновленная, Плова, возможность которой лишь приоткрылась, навсегда будет похоронена на дне автомобильного кладбища.

Он попытался объяснить ей это.

— Да, да, — тотчас согласилась Плова, у нее вдруг объявилась способность понимать с полуслова. — Наверху я жила в каком-то кисельном тумане, не задумываясь ни о чем. Как мне противно все это теперь… У всех на уме одного сорта штучки. Все хотят только одного. Я и стала такой, как они хотели. А что мне оставалось? Попробуй не стать — заставят. Да там иначе и не выживешь. Слышала — есть другие, живут и думают по-другому, верила и не верила — считала: притворяются. Да и как поверишь, когда там, наверху, их и в глаза не видела. А тут сразу ты и… Брил.

— Этот чудак изобретатель!

— Он смотрит на меня совсем иначе. Так никто еще не смотрел. Сначала мне было смешно. Он, точно ребенок, ничего не замечает Да ведь этот жеребец все выложит ему. И Брил поверит. Да и как не поверить, если все правда Да только сколько же это может продолжаться?! Не хочу оставаться такой. Что мне делать?

Даже безгрешному Брилу нашлось, в чем покаяться. Верно, будь Ивоун священником, он с легким сердцем отпустил бы ему этот грех.

Брил так же не поленился, взобрался чуть ли не на самый верх. Он неуклюже шагал по витой лестнице, ступая сразу через две, а то и три ступени. Идти таким манером было неудобно, потому что ему каждый раз приходилось ставить ногу на скошенную часть ступени. По своему обыкновению Брил был погружен в себя, что-то бормотал и едва даже не позабыл, зачем шел, чуть было не разминулся с Ивоуном, который нарочно прижался к стене, чтобы пропустить изобретателя. Ивоун только про себя подивился: «Чего ему понадобилось наверху?»

— О! Кажется, я вас и искал, — сразу сознался Брил. — Вот только убей меня на месте, не помню зачем. Ну да это после, само вспомнится, — заговорил он с живостью. — Вы знаете, я кажется понял, почему они строили такие тесные и витые лестницы — так легче обороняться малыми силами. Вот смотрите…

Он, раскорячив свои сильные ноги, встал в позу, в какую по его мнению должен становиться воин.

— Здесь у меня щит, — показал он на свою левую руку, — а здесь меч. Сколько бы не напирало снизу, хоть целое войско — сражаться можно только один на один. И у того, кто наверху — преимущество. Вот встаньте против меня, не так, не так, — поправил он Ивоуна. — Левую руку вперед — в ней щит. Теперь попробуйте достать меня мечом — он у вас в правой руке.

В самом деле не так-то просто дотянуться. Ивоун живо вообразит эту сцену воин — против воина. Тому, который осаждает, — не просто. Пусть даже снизу напирает целая рота, помочь остальные ему ничем не могут, будут только мешать.

— Вспомнил, — обрадовался Брил. — Я искал вас вовсе не за этим. Мне хотелось поговорить…