Ивоун пропустил момент, когда Дьела начала играть на органе. По-настоящему услышал музыку, когда она исполняла уже вторую часть «Короткой мессы» — приглушенную, плавную и певучую, с удивительно красивыми переходами. Красивыми и вместе с тем тревожными. И снова Ивоун возомнил, что он понял музыку, понял, что она говорит. Все люди, каждый из них в отдельности, рождаются для великой цели. Но не всякий способен постигнуть, в чем эта цель, в чем состоит назначение его жизни. Лишь немногие, те, кто способен страдать, разгадывают смысл и назначение жизни. Одно лишь страдание ведет к цели. Другого пути нет. Гладкие и покойные дороги заводят в тупики. «Прямы короткие пути: потребна скорбь, потребно время, чтобы могло произрасти на ниву брошенное семя». Ивоуну почему-то вообразился не кто-либо из великих мучеников, прошедших тернистый путь страдания, а Щекот при свете ржавой луны, бредущий поверх искореженных автомобилей.

Он не заметил, когда Дьела перестала играть. Музыка все еще продолжала звучать у него в душе. На время он даже позабыл про женщину, точно орган рождал звуки сам по себе. Ивоун на мгновение испугался, услыхав рядом с собой легкие шаги.

— Ой! — негромко вскрикнула Дьела, тоже не от испуга, а от внезапности: в темноте она почти наткнулась на Ивоуна.

— Это вы, — произнесла она, и в ее голосе Ивоуну послышалась радость.

— Как сегодня странно светит луна, — сказал он.

— Вот и мне тоже самое подумалось, — поспешно согласилась она, точно это было самое важное для нее. — Я всегда боялась лунного света. Он какой-то чужой… обманчивый.

— Они двое бредут там сейчас, — указал Ивоун в сторону смутно чернеющей горы, из-за которой пробивался рассеянный свет из окон высотных зданий новой Пираны.

— Дай бог им удачи.

Она не стала спрашивать, кто эти двое, догадалась сама.

— Мне их жаль, они не осознают…

Ивоун так же сразу понял, что она имеет в виду не только Щекота и Сидора, ушедших из храма, но и всех остальных, исключая лишь троих: Ивоуна, Сколта и себя. Только они трое осознают, что выхода отсюда нет и не питают никаких иллюзий.

— Вы с каждым разом играете все лучше и лучше, — сказал Ивоун.

— Мое последнее утешение. — Они оба говорили почему-то шепотом. — Совсем еще недавно у меня было другое страстное желание — иметь ребенка. Раньше я считала, что ребенок помешает заниматься музыкой, оторвет меня от музыки навсегда. Теперь жалею… И вот — мне не осталось ничего другого, кроме музыки — последнее утешение.

Подобное признание можно услышать разве что в исповедальне. Их разговор и впрямь происходил точно в бреду.

— Не следует отчаиваться, у вас есть близкий человек, есть помощь.

Ивоун лишь смутно отдавал себе отчет, что произносит не свои слова, а общие, какие, возможно, и должно говорить на исповеди.

— Муж?.. Да, да, вы правы. Он хороший, честный, благородный, смелый, великодушный. Но… мы с ним почти чужие. Это не его вина. Не знаю, чья. Нет, нет, я ни в чем не виню его. Тогда, в прошлом, нас влекло друг к другу, казалось, с нами совершается что-то небывалое, особенное. Мы оба втайне ждали какого-то чуда, полного слияния душ… А случилось то, что случается со всеми. Мы живем каждый сам по себе. Я уверена в нем, он не оставит в беде, никогда не совершит подлости. Я его по-настоящему уважаю. Но между нами нет чего-то. Не знаю чего. Может быть, любви! — шепотом выкрикнула она последние слова, и они прозвучали точно призыв, мольба о помощи.

— Никто из смертных не знает, что такое любовь, — вновь произнес Ивоун чужие, общие слова. — Никто, — заверил он, точно ее это могло утешить.

— Да, никто, — в самом деле успокаиваясь, признала Дьела. — Может быть, это искусство — любить? И трудное искусство. А мы все только ждем любви, как манны небесной. Мы ничего не делаем для нее — просто ждем. А не дождавшись, заявляем: любви нет. Господи, о чем это мы говорим? — точно опомнившись, придя в себя, спросила она. — Об этом ли нужно думать теперь?

— Да вы правы, — согласился он, все более про себя поражаясь странному разговору, который происходил между ними.

— Вы постоянно бродите ночью, один. Вам тяжело?

— Нет, нет, — заверил он поспешно. — Я просто люблю ходить по храму, слушать орган, смотреть, как луна просвечивает сквозь витражи.

— Скоро не будет и луны тоже.

— Не будет, — подтвердил он.

— Желаю вам хорошего сна, — сказала она.

— Благодарю. И вам тоже.

Они разошлись, будто не было между ними только что этого странного разговора и ее безумного признания.

Ивоун не подозревал еще, что это будет не единственная исповедь — ему предстояло еще выслушать много других столь же неожиданных признаний.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Следующим исповедался Калий. Это было особенно неожиданна для Ивоуна.

Ивоун, наконец, побывал наверху, как давно намеревался, постоял в благоговейном молчании перед мраморной мадонной. Она и в самом деле чем-то отдаленно походила на Дьелу. Закутанная в длиннополый плащ, просторные складки которого полностью скрывали тело святой, статуя возвышалась на мраморном постаменте, обращенная лицом на восток. Фигура вытесана столь искусно, что создавалось полное впечатление, будто под складками плаща и впрямь скрыто живое тело — к нему только прикоснись и ощутишь тепло и трепет. Лицо скорбящее, задумчивое, испытывающее муку-боль — ту саму муку, которую можно лишь носить в себе и терпеть, потому что избавления от нее никогда не наступит.

Скульптура слегка пострадала: по ней шаркнуло обломком лопасти вертолета. К счастью, удар пришелся вскользь и повредил лишь одну из мраморных складок одежды. Ивоун невольно содрогнулся от мысли, что удар мог прийтись в лицо.

А ведь скоро ее начнут уродовать падающие автомобили. Защитить, спасти невозможно. И не одну ее. Все остальные статуи, установленные на всех четырех стенах храма, подвергнутся одинаковой участи.

Ближняя гора из автомобилей уже сравнялась по высоте с храмом. Тень от нее сейчас не только достигла подножия собора, но взобралась уже на уровень второго яруса. Еще неделя — две, и солнечные лучи не станут попадать в окна, не будут освещать витражи.

Семь других столь же чудовищных пирамид возвышались немного поодаль от собора. Стрелы непостроенных виадуков сейчас молчаливо висели над старым городом. Их было на редкость отчетливо видно. Такой прозрачности воздуха, как в это утро, давно уже не бывало. Видимо, ночью дул сильный ветер и разогнал смог. Ивоун задержался долго и удивился, отчего это до сих пор не начало грохотать, ни один автомобиль не обрушился на старую Пирану. И вспомнил, сегодня праздник, день поминовения той самой святой девы, перед чьим изваянием он стоял. Как будто нарочно выбрал день. Это был первый день тишины с тех пор. как на Пирану начали сыпаться автомобили.

Споры спасать или не спасать древнюю столицу наверху давно прекратились. В сводках Пирану называли не иначе, как автомобильным кладбищем. Теперь все обитатели храма осознали свою участь все как-то притихли, погрузились в себя.

Известий о судьбе Щекота и Сидора не было. Ивоун ежедневно надеждой слушал сводку новостей. Если парням удалось выбраться наверх, о них упомянули бы. Живы ли они?

Хотя встреча к Калием произошла как бы невзначай, Ивоун сразу догадался, что тут не случайность. До этого парень не проявлял желания лазить по собору, осматривать витражи или скульптуры, а тут его занесло чуть ли не на самый верх.

— Ты все лазаешь, старик, — сказал он. — Каждый день. Не надоело?

— Мне нравится, — ответил Ивоун, не вдаваясь в разъяснения, что именно ему нравится.

Калию этого и не требовалось.

— Решил вот тоже посмотреть, пока нас не засыпали совсем. — сказал он с усмешкой. — Думал, в храме одни боги да святые, а тут всяких чертей и ведьм полным полно по зауглам. Чертей-то даже больше, чем святых.

Несмотря на развязный тон парня, Ивоун сразу почувствовал, что сказать ему хочется что-то другое, просто он не знает, с чего начать.