А время идет, конкурс на приз Золотой братиславской мельницы уже начался.

На четырех бастионах Братиславского града выступили лучшие поющие ветры со всех концов земли. На северном бастионе пели северные ветры, на южном — южные, на западном — западные, на восточном — восточные. На прекрасном голубом Дунае устроители конкурса расставили тысячи удобных волн, на них уселись ветры-слушатели. А ветры, которым не хватило волн, толпились в парке на берегу, там были стоячие места. Ну а галерка — ясное дело — была на мостах.

Публика собралась разборчивая, но аплодировала горячо. Уж коли кто из поющих ветров ей нравился, поднимался мощный вихрь — разом начинали дуть все ветры-слушатели. В такие минуты не у одного из гуляющих по набережной жителей Братиславы слетела бы шляпа, да предусмотрительные братиславцы подготовились к этому культурно-ветренному мероприятию: в тот день они шпагатами крепко-накрепко привязали шляпы к ушам.

А ветры пели. Пели ветры равнинные и горные, ветры континентальные и морские. Адриатическая бора[5] до слез растрогала публику песенкой о чехословацком туристе, умирающем от несчастной любви на берегу моря (он полюбил югославское мороженое, а в кармане у него не осталось ни динара). Грациозному мистралю из Франции пришлось несколько раз повторить свой куплет: «Силь ву пле, бонжур, мерси — лезет лев, пардон, в такси». Огромный успех достался на долю пурги. Когда звучал припев ее песни: «Я родная дочь бурана, прилетела из Кургана» — аплодировали не только ветры в зрительном зале, но и крыши некоторых домов. Только слышался треск черепицы, словно хлопали крыльями птицы. Первый приз — Золотую братиславскую мельницу — получил ураган Вили-Вили с Кокосовых островов: он и пел чудесно, и имя у него было такое красивое, симметричное.

Трижды вызывали на эстраду и мелузину Йозефину, но она так и не показалась. Ждать ее никто не стал, раздали грамоты и сувениры и завершили конкурс гимном ветров, который пропели хором и ветры-певцы и ветры-слушатели. Могучий напев разнесся над городом, так что в клубе писателей на стене задребезжали портреты национальных деятелей, а на столе перед поэтом Ямбовичем подпрыгнула и перевернулась тарелка, к счастью, уже пустая.

— Что это? — удивилась, выглянув из форточки, мелузина.

— Это гимн, который означает, что конкурс на приз Золотой братиславской мельницы завершен, — ответил хорошо информированный поэт Ямбович, в то время как вентилятор Имрих все еще пребывал в задумчивости.

Услыхала это мелузина Йозефина, горько заплакала и, утирая слезы, стала упрекать медлительного Имриха — мол, он во всем виноват: зря она старалась, зря дула что есть мочи, он так ничего и не сочинил, и вот конкурс, где она могла бы занять первое место, завершен.

А вентилятор Имрих все думал, все сочинял… Вместо него мелузине Йозефине ответил поэт Ямбович:

— Оставьте несчастного старикашку в покое, разве не видите — он спит! Что сталось, того не воротишь, но ведь может статься и кое-что другое. Например, может статься, я награжу вас за то, что вы так старательно дули на мой суп, и сочиню для вас такую замечательную песенку, такую новую и великолепную, какая вентилятору Имриху и не снилась!

— Ах, — продолжала плакать мелузина Йозефина. — Зачем она мне теперь, после конкурса? Ведь премии я уже не получу!

— Вы серьезно думаете, что высшая награда для певца — Золотая братиславская мельница? Нет, нет, вы не можете так думать! — засмеялся поэт Ямбович.

И в один присест сочинил для мелузины Йозефины новую, великолепную песенку, куда новей и великолепней той, которую обещал. Когда мелузина Йозефина ее послушала, а потом разучила, а потом запела, слезы на ее глазах мигом просохли и она воскликнула:

— Ах, какая честь для меня, о поэт Ямбович, исполнять песенку вашего сочинения! Нет на свете более высокой награды!

Думаете, эти восторженные слова так, сами собой слетели с ее языка? Ничего подобного. Они были частью той песенки, которую сочинил для нее поэт Ямбович.

Увы, что было в этой песне дальше, мы так и не узнаем, потому что поэт Ямбович ее не записал и сразу забыл. А кому очень захочется, тот сам может послушать, о чем поет в трубе мелузина Йозефина. Правда, никто не поручится, что поет именно она — ведь мелузин на свете видимо-невидимо!

О бродячей халупе

Яно и Дюро из деревни Терховой были потомки нашего славного богатыря разбойника Яношика и, тоже парни хоть куда, или, как нынче говорят, оторви да брось. Зато дружки — водой их не разольешь.

Увидал как-то Яно своего приятеля Дюро, обрадовался.

— Дружище! — кричит и на радостях хлоп Дюро по плечу. Да так, что кость ему сломал.

Три часа пролежал Дюро, облепленный листьями подорожника, глядь — от перелома и следа не осталось. Вышел Дюро на порог, увидал своего приятеля Яно.

— Дружище! — кричит и обнял его на радостях. В трех деревнях свалились крыши — так Яно охнул!

Так вот, пошли однажды наши дружки бродить по белу свету. Вышли спозаранку, шагнули раз-другой пошире, раз-другой покороче — и уж были в Жилине, на главной площади. Огляделись: со всех четырех сторон тянутся знаменитые жилинские аркады, или, как называют их тамошние жители, галереи.

— Глянь-ка, Дюро! — дивится Яно. — Под этими халупами ходить можно!

— Не ори, сам вижу, — отвечает Дюро. — Давай, как стемнеет, унесем одну в Терхову.

— Скажем, что она из Америки, — предложил Яно.

— Вестимо из Америки! — согласился Дюро.

Дожидаясь, пока стемнеет, Яно и Дюро полоскали ноги в воде. А была та вода в большом каменном корыте на жилинской площади. Ни слова Яно и Дюро друг дружке не промолвили, но оба подумали: «Сегодня унесем халупу, в другой раз корыто».

Как стемнело, встал Яно под одной халупой, ухватился за столбы, как за ремешки, Дюро помог ему взвалить халупу на спину, точно мешок какой, и зашагали они прочь. В Тепличке сменились и без приключений приволокли халупу в Терхову, а там сбросили ее наземь аккурат перед трактиром Хвастека.

Уж поздняя ночь была, трактир на запоре. Видят ребята, идет старый трактирщик Хвастек, несет ведро воды.

— Откуда вы, пан Хвастек?

— Да так, водицы набрал, хочу ополоснуться, — отвечает трактирщик Хвастек. — А вы, Яно и Дюро, откуда?

— Да так, из Америки, — отвечают. — Заработали там на халупу, под которой можно ходить, да приволокли ее в Терхову.

— Черт возьми, — обрадовался старый Хвастек, смекнув, что у парней есть что пропить. Он-то сразу догадался, что халупа вовсе не из Америки, да какое ему дело? Выплеснул из ведра воду, отворил трактир и не затворял до самого утра.

Терховские петухи мастера кричать. Закукарекают — в Америке слышно! Тем более в американской халупе, которую приволокли в Терхову Яно и Дюро. Вернее, в жилинской.

От крика терховских петухов проснулся в своем доме жилинский бургомистр Петр Полак, ибо этот дом принадлежал ему. Бургомистр выглянул в окошко и что же видит? Батюшки-светы, вместо городской площади перед ним деревенские поля!

— До чего же внимательные люди в нашем магистрате! — воскликнул он. — Поди-ка, старуха, полюбуйся! Не успел я вчера посетовать, что из-за важных дел не могу дышать свежим воздухом, как уж гляди — приволокли природу под самые мои окна!

Высунулась из окна бургомистрова супруга Штефания, глянула не только вдаль, как муж, а и вниз, на порог своего дома. И что же? Вокруг полно народищу, под галереей разгуливают терховские крестьяне — нагуляться не могут.

— Ах ты, старый осел! Да ведь ночью кто-то приволок нас в Терхову — вот тебе и природа!

Поглядел бургомистр — и верно, они в Терховой! Кабы даже не было других примет, жилинский бургомистр догадался бы об этом по тому, что каждый, погуляв под галереей, подавал монету старому Хвастеку. А Хвастеки с незапамятных времен были трактирщиками в Терховой. Их любой знал, и жилинские бургомистры тоже.