Товарищ мой, объяснившись с хозяином верблюда - старым арабом, отогнал машину на стоянку, вернулся и сказал

- На этого не садись. Пошли пешком.

Верблюд встал и пошёл за нами, даже лизнув меня в голову. Хозяин верблюда о чём-то говорил с моим товарищем, но он повторил мне:

- Пошли!

И мы пошли куда-то вверх. Там, кажется, были пирамиды. Очертания их я уже видел.

Но стоило нам пройти двадцать шагов, как навстречу появился такой же раскрашенный верблюд - опять гордый торжественный, - и рядом с ним мальчик, который что предлагал нам…

Ещё двадцать шагов по асфальту вверх, и уже три верблюда и три хозяина - два взрослых и юноша - бросаются к нам. Верблюды, при всей своей невозмутимой гордости, как по команде, ложатся на землю и подставляют мне и моему товарищу свои сёдла…

Но и тут мы отбились.

Чуть выше. Ещё, ещё выше…

- Вот пирамида Хеопса, - говорит мне товарищ, но…

Я вижу издали огромную пирамиду, но вижу и другое.

Ещё три верблюда с красивыми яркими попонами и сёдлами бросаются к нам.

Меня многое начинает смущать: «Где же твоя гордость, верблюд? Ты самое благородное и доброе животное! Ты, как и мы, отличаешься долготерпением. Но, увы, нет у тебя никакой гордости! Ах! Поучился бы у своих хозяев!

- Мистер! Сэр! Товарищ! - кричат нам хозяева верблюдов. опять от старых до молодых.

И все - наперебой. И все хлопают своих верблюдов, и они ложатся на асфальт, подставляя мне свою спину. Жаль бедных верблюдов. И, признаюсь, стыдно.

Но что-то надо делать.

- Ничего не поделаешь, - сказал мой товарищ, - придётся сесть.

Мы взгромоздились с ним на двух верблюдов. И куда-то поехали. Сначала, кажется, к пирамиде Хеопса, а может быть, и к другой пирамиде - Хефрена, или Скофри, или Джосера…

Не помню, к какой

Где-то мы даже фотографировались.

Часть этих снимков сохранилась. И у меня, и у моего товарища.

Но когда меня сейчас спрашивают об этой поездке и о пирамидах: где какая, - я ничего не могу сказать. Пирамида Хеопса и пирамида Скофри, пирамида Джосера И пирамида Хефрена - всё у меня перепуталось.

А вот верблюдов рядом с этими пирамидами вспоминаю.

«ЗИ-ЗИ»

- Ты слышал? - спросил меня сын.

- Что? - не понял я.

- Ну, папа! - сказала дочь. - Ты слышал «зи-зи»?

Каюсь, не слышал. Смотрели на даче по телевизору хоккей, и, может быть, я что-то пропустил.

- А что?

- Ну «зи-зи»! За окном, - сказал сын.

- Послушай внимательно! - наставительно сказала дочь. Она умеет так говорить.

Мы выключили телевизор.

И действительно за окном:

«Зи-зи! Зи-зи!..»

Будто кто-то дразнил нас.

«Зи-зи!..» - повторилось за окном.

Я открыл окно, и тут уже началось бесконечное: «Зи-зи! Цит!.. Зй-зи! Цит! Зи-зи!..»

- Слышишь? - спросила дочь.

- Слышу, - сказал я.

- Ия говорил, - сказал сын.

«Зи-зи! Цит! Зи-зи!..» - вновь раздалось в открытое окно.

- Мне это не нравится, - сказала жена. - Кто это? Я пошёл на улицу. Искал, никого не нашёл.

Наутро, когда только рассвело, мы ещё спали, опять в открытое окно раздалось:

«Зи-зи! Зи-зи! Цит!.. Зи-зи! Зи-зи! Цит!..»

Ну, что делать?

Опять вышел я на улицу и полусонными глазами стал искать того, кто так пронзительно кричит это «зи-зи! Цит!..».

И нашёл…

Сидит на ветке рябины малая птаха. Рядом с открытым нашим окном. Оливково-зелёная сверху. Шейка бледно-бурая. Над главами - белое кольцо. Пёрышки жёлтые, рыжеватые, бурые - все вместе, всё переливается в лучах восходящего солнца.

Посмотрела на меня птаха и, внимательно помолчав, повторила:

«Зи-зи! Зи-зи! Цит!.. Зи-зи!..»

- А? Это ты? - сказал я. - Я тебя знаю…

«Зи-зи! Цит!..» - ответила птаха.

- Ну, кто там? - спросила меня жена, когда я вернулся домой.

- Королёк, птица такая, - сказал я. - Старый приятель! Я его ещё в Африке видел…

Дочь и сын спокойно спали.

Королёк повторял и повторял:

«Зи-зи! Цит!.. Зи-зи! Зи-зи!..»

Но дети спали…

А королёк продолжал выдавать свои трели, никак не понимая, почему на него никто не обращает внимания.

ГЛУПЫЕ СОБАКИ

До войны в Доме пионеров мы выращивали и воспитывали немецких овчарок. Потом передавали их торжественно пограничникам.

Мы знали, что причастны к чему-то великому. Пограничники с нашими собаками охраняли наши границы. И, значит, нашу революцию. Пограничники с нашими собаками ловили шпионов и нарушителей. Шпионов и нарушителей, которые были против нашей Советской власти. А Советская власть - что говорить! - наша, Советская!

Мы не знали тогда, что будет сорок первый, когда немцы перейдут наши границы. И о том, что наша немецкая овчарка станет среднеевропейской…

Наши овчарки выносили наших раненых с поля боя. Наши овчарки бросались с толом под немецкие танки. Наши овчарки - именно наши, а не немецкие или среднеевропейские - несли караульную, вместе с солдатами, службу на войне.

Я сам был на войне и видел не только это.

А ныне, хоть тысяча лет прошла после войны, у нас в посёлке по ночам тоже лают собаки. Для кого-то, конечно, и тысяча, а для меня - минуты, часы, не больше, но не в этом, наверно, дело.

Собаки лают - то ласково и лениво, то неистово и исступлённо, а то и насторожённо…

Я привык к этому. Как к войне в войну, как теперь, в мире, к шуму электричек и радиолы в соседнем доме отдыха и ещё ко многому…

Но вот он, давний мой добрый знакомый, говорит:

- Знаю, что неравнодушен… Не сердись!..

- К чему?

- Собак любишь!

- Люблю. Ну, и…

- А по мне, человек, понимаю, звучит гордо, а собака? Ну, вот хоть…

Три ночи он, мой знакомый, у нас в гостях. Три дня и три ночи.

- Три ночи эти глупые собаки спать не дают. И чего им? Сами не спят… Ты, конечно, не сердись…

Сердиться? Надо сердиться! Возмущаться надо!..

- Я не сержусь, - говорю я.

Сам я сплю. Собаки мне не мешают.

- Почему не дают? Я сплю. Почему глупые?

- Лаять-то чего? Пустобрёхи!

- А электрички?

- Так это нужно!

- А дом отдыха с его радиолой?

- Так надо же людям отдыхать…

- А самолёты?

- Ещё бы! Нужно! Я не о людях, о собаках…

- А Зайчик!

- Какой зайчик?

- Лошадь по имени Зайчик. Помойки вывозит, видели? Тоже ржёт!

- Рыжая? Симпатичная такая… Так это лошадь! Хоть выводятся, а пользу приносят.

- А собаки, между прочим…

Я знаю всех собак в посёлке. По голосам знаю и просто так. Ни одной шавки. Ни одного пустобрёха. Даже среди дворняг.

По ночам собаки лают и Зайчик спросонья ржёт. По ночам поют соловьи и гудят электрички. По утрам петухи перекликаются и опять - собаки. Воробьи, синицы, иволги ищут друг дружку голосами - поют, шумят, галдят.

Так должно быть.

А он:

- Глупые собаки!

Я хотел ему рассказать.

Хотел, меня подмывало рассказать ему о Дике, который ждёт хозяина, пилота «Ту-104», по трое - пятеро, а то и больше суток и никак не может успокоиться, когда хозяин возвращается и - увы! - забывает Дика, бросается к сыну и жене, а не к нему. Потом Дик не спит, не может уснуть. Он лает. Ему положено лаять на каждый шум, шаг, и шорох, он - сторожевой Дик. Овчарка с помесью дворняги, но сторожевая овчарка.

О Мишке я бы тоже мог рассказать. Мишка домашний, но дома у него нет - никакого дома. Оба дома не в счёт. Один тут - в посёлке. Второй - в Москве. Хозяев много, и почти всех их любит Мишка, но те, кого любит больше, - они в Москве. Мишка ждёт их, горюет, грустит и лает в ожидании. Здешние, менее любимые хозяева не понимают его, не хотят понять.