Помимо асьенды и фермы, у дона Касимиро Вильена был в Ортисе магазин «Серебряная шпора», помещавшийся в угловой части дома с выходами на боковую улицу и на площадь Лас-Мерседес. И везде он трудился с редким прилежанием. Он вставал затемно, садился на коня, которого седлал Олегарио, и с рассветом приезжал на ферму, чтобы проследить за дойкой коров и самому принять в ней участие. Он сам вел все счета и точно знал количество кустов кофе и табака, место, где они высажены, и сколько они дают при каждом сборе. Он ездил на муле до Вилья-де-Кура, чтобы продать продукты и закупить товары для магазина, а когда бывал дома, становился за прилавок, сменяя Олегарио.

— Полкило сала, дон Касимиро! — и он отпускал сало.

— Два торко[2], дон Касимиро! — и он наливал в стаканчики водку.

— Одну вару ситца, дон Касимиро! — и он отмерял вару ситца.

А когда в лавке не находилось никакого дела или же было воскресенье, дон Касимиро вытаскивал гвозди из ящиков, мастерил Табуреты и подставки, лечил кур от типуна или разбирал испорченный будильник и чинил его.

Кармен-Роса помнила лишь заключительные фазы этой неустанной лихорадочной деятельности. Оттого что отец всегда делал что-то полезное, он представлялся ей не живым существом со слабостями и немощами, а сложной машиной, которая только внешне походит на человека.

Потом разразилась «трагедия». Это случилось в эпидемию испанской чумы, когда окончилась война в Европе. На несчастное селение, уже опустошенное малярией и гематурией, на сухую землю, изъеденную язвами, чума набросилась, как стервятник на агонизирующее животное. Умирало по пять, по семь, по пятнадцать человек в день, и никто не знает, где и кем они были похоронены. Многие целыми семьями в страхе бежали прочь, бросив дом, вещи, хозяйство, собак. С тех пор Ортис окончательно приобрел свой ужасный облик — облик покинутой деревни, города, уничтоженного катаклизмом, из пьесы с привидениями.

Дон Касимиро Вильена заболел. Его свалила с ног такая высокая температура, что ее невозможно было измерить термометром; нельзя было дотронуться до кожи больного — она обжигала, как камни раскаленного очага. Через несколько часов после того, как этот неугасимый внутренний пожар начал пожирать больного, у него открылся бред. Дон Касимиро бормотал несвязные фразы, рассказывал случаи, которых никогда не было, в углах комнаты ему чудились призраки.

— Уйди от меня, душа Хулиана Карабаньо, уйди от меня!

Он даже выкрикивал непристойные слова, каких донья Кармелита никогда раньше не слыхала, да и теперь не могла уразуметь. Потрясенная, она сидела, скорчившись, в плетеном кресле и вверяла себя душам чистилища.

Наконец, спустя много дней, в течение которых больной сгорал, как свеча, лихорадка отступилась. Но безумие, бред и отупение не покинули его. Дон Касимиро Вильена перестал быть самим собой и превратился в тень, которая бродила по галерее дома, издавая какие-то нечленораздельные звуки или произнося бессвязные слова.

Донья Кармелита утверждала, что истинной причиной «трагедии» была не чума и не лихорадка, а непостижимая озабоченность дона Касимиро большими и малыми проблемами мира сего — его чрезмерное усердие в работе, недосыпание и тревожные мысли, которые его одолевали. Донья Кармелита мыла его, одевала и кормила с ложечки, как ребенка. Она на свой лад толковала его непонятное мычание и вела с ним странные беседы:

— Я думаю, Касимиро, что нам нужно по любой цене сбыть штуку белого товара, которая осталась в «Серебряной шпоре». Турок Самуэль, что раз в месяц проезжает через Ортис, продает свой товар дешевле и в рассрочку.

— Умм! — бессмысленно мычал дон Касимиро.

— Я рада, что ты согласен, дорогой, — невозмутимо продолжала она. — Я хотела также посоветоваться с тобой насчет Мартики. Она все такая же плаксивая и плохо ест. По-моему, девочке нужно укрепляющее средство, хорошо бы заказать в Сан-Хуане…

Но Кармен-Роса прекрасно понимала, что дон Касимиро Вильена, ее отец, хотя он и ел с ними за одним столом и на утренней заре прогуливался по широкой галерее, давно мертв.

9

Не мать и не отец, а сеньорита Беренисе, учительница, была самым ярким образом ее детства. Отец, дон Касимиро Вильена, в те времена, когда рассудок его еще не помутился, всегда был для нее недоступен. Он хлопотал по асьенде, доил коров, ездил в Ла-Вилью, торговал в «Серебряной шпоре», делал множество незаметных домашних дел, которые сам для себя придумывал, и время уходило у него меж пальцев, как вода. Его никогда не хватало на то, чтобы поговорить с девочками, приласкать их. Кармен-Росе запомнился навсегда тот исключительный, необыкновенный случай, когда дон Касимиро взял ее за руку и повел на площадь. Было воскресенье, и через Ортис проходил итальянец с ученой медведицей. Медведицу звали Марука. Она неуклюже переступала лапами под звон бубна, в который бил ее хозяин. Итальянец был печальный, с длинными гладкими усами, и медведица была печальная, и Ортис был печальный. Итальянец и медведица притворялись, будто они играют и танцуют. Но Кармен-Роса хлопала так, что у нее покраснели ладошки, и кричала вместе с итальянцем:

— Пляши, Марука!

Дон Касимиро купил ей тогда в кабачке Эпифанио леденцов, длинных мятных леденцов с красными и белыми полосками, а на обратном пути даже посадил ее себе на плечи, когда она устала. Кармен-Росу все это так воодушевило, что дома она осмелилась попросить:

— Папочка, расскажи мне сказку!

Но дон Касимиро, удивленный и тоном дочери и самим ее требованием, промолвил серьезно, как всегда:

— Я не знаю сказок, дочка.

А мать, донья Кармелита, всегда была тенью. Сначала тенью дона Касимиро, потом тенью тени дона Касимиро и позднее — тенью самой Кармен-Росы. Донья Кармелита была мягкой и доброй. Она любила помогать бедным и утешать несчастных. Она молилась с примерной набожностью и разрывалась на части, ухаживая за больными. Но через детство Кармен-Росы донья Кармелита прошла лишь как нежная тень, которая каждое утро чистенько одевала девочку, завязывала у нее в волосах красивые голубые банты и не очень часто бранила ее — только тогда, когда это было совершенно необходимо:

— Кармен-Роса, не лезь на котопери, ты не мальчишка!

Сеньорита Беренисе ничуть не походила на мать. Она никогда не была замужем и не рожала внебрачных детей — «ни богу свечка, ни черту кочерга», как сказал бы отец Тинедо. Ее жизнь протекала в маленьком мирке, который ограничивался школой и несколькими деревьями гуайявы. Плоды были большие, как груши, с белой кисло-сладкой мякотью. Сеньорита Беренисе героически защищала их от солнца, от ветра, от птиц и от дождей, но не от своих учениц.

Это была бледная женщина, чрезвычайно опрятная, всегда пахнувшая мылом и речной водой, всегда свежеумытая и одетая в белое. Когда ее светлые волосы начали седеть и потом совсем поседели, Беренисе стала напоминать лилию, облако, парус.

Кармен-Роса была не слабостью, как думали иные, а гордостью сеньориты Беренисе. Она много лет преподавала в этой маленькой школе (в один прекрасный день министерство просвещения назначит ей пенсию, ей уже обещали), и никогда еще перед ней на ученической скамье не сидела девочка более внимательная, более прилежная, более любознательная. Она приходила первой, таща за собой Мартику, и уходила последней, съев самые лучшие гуайявы и задав тысячу вопросов, которые большей частью ставили учительницу в тупик.

— Сеньорита Беренисе, на каком расстоянии от нас находится самая далекая звезда?

— Сеньорита Беренисе, почему из моря не выливается вода, когда земля вращается?

— Сеньорита Беренисе, почему у курицы появляется сначала яйцо, а потом уже дети?

— Сеньорита Беренисе, откуда родом мать детей Каина?

Может быть, Беренисе втайне сожалела, что у нее нет дочки, такой же, как Кармен-Роса. Может быть, она с горечью думала об этом неисполнимом желании в час ангелюса, когда дом был пуст и при желтоватом свете карбидной лампы ее одиночество казалось еще более безотрадным. Но это не значит, что она относилась к Кармен-Росе снисходительнее, чем к другим.