— Твоя мама комин плики. Гуэрегуэре спик бассирук, распинфлай гуд бай.

Другим постоянным посетителем, когда она торговала в лавке одна, был Селестино. Он был только на год старше нее, но выше на целую голову. Селестино влюбился в Кармен-Росу, едва вошел в разум. Он поджидал ее на солнцепеке возле школы, длинный и упрямый, как чертополох. Потом следовал за ней до дома на расстоянии двадцати шагов и смотрел на нее тоскующим и нежным взглядом, полным смиренной мольбы. Они вырастали, и с ними вырастала любовь Селестино, она струилась по его жилам, как кровь. Но он ни разу не осмелился сказать Кармен-Росе ни слова, потому что был уверен: она ответит, что не любит его, и тогда придется отказаться от всего, даже от надежды. Сладкой, мучительной, несбыточной надежды.

— Добрый день, Кармен-Роса.

— Добрый день, Селестино.

Он замолкал, глядя на нее украдкой, чтобы не показаться дерзким, охваченный тревогой и страхом, как бы его посещения не стали ей в тягость. От малярии у него заострились скулы и взгляд стал еще печальнее.

— Что нового? — спрашивала она, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Ничего. У сеньоры Сокорро подохла черная ослица, ее заели черви…

И тотчас же закусывал губу, понимая, что его слова глупы и неуместны.

— Этой ночью упала самая высокая стена дома Варгасов на главной улице, — говорил он, меняя тему. — Помнишь?

Кармен-Роса помнила. Однажды Селестино повел ее на развалины этого дома. Парадная дверь и окно еще были целы, и из окна на улицу отчаянно тянулись ветки дерева. Стоило открыть дверь, и сразу становилось ясно, почему дереву так мучительно хочется вырваться из этого запустения и тлена. Внутри стояла только одна стена, вся в трещинах и желтых струпьях, опутанная дикими вьюнами. Из стены торчала сломанная балка, точно обрубок умоляюще поднятой руки. Селестино исчез среди груд щебня и через некоторое время вернулся с птенцом голубки, которого он поймал для Кармен-Росы.

Он и теперь носил ей подарки: золотые апельсины из Сан-Себастьяна, гребень, купленный у турка Самуэля, и певчих птиц — каштановых и желтых, серых и темно-коричневых.

— Спасибо, Селестино, — говорила Кармен-Роса очень серьезно.

Разговаривая с ним, она не улыбалась, даже когда принесенный им дрозд заливался песней прямо на прилавке. И Селестино лишний раз убеждался, что лучше ничего не говорить ей, ибо после того, как она ответит, что не любит, придется отказаться от всего, даже от надежды.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Парапара под Ортисом

13

Однажды в день святой Росы появился Себастьян. Пусть падали дома, пусть разбежались или вымерли люди, день святой Росы в Ортисе праздновался по-прежнему. Священник был, церковь была, колокола были, были музыканты, которые играли на гитарах и мараках. Эпифанио из кабачка прилично играл на арфе, а Перикоте пел галероны. Устраивались петушиные бои, правда, не на общественной арене, а во дворе правительственного наместника или в пристройке с кирпичным полом позади лавки Эпифанио. А после полудня выходила процессия со святой Росой, состоявшая из тридцати женщин, пятнадцати детей и десяти мужчин, почти все они были больны, но все же шли.

Панчито и Селестино в накрахмаленных ликилики вошли в дом Вильена, когда над головой стояло полуденное солнце. Они возвращались с петушиных боев и говорили о Себастьяне.

— Это парень из Парапары, который привез с собой очень хорошего самбо[4],— пояснил Панчито женщинам.

Против самбо выпустили лучшего местного петуха — мараньона[5] по имени Кунагуаро, принадлежавшего полковнику Кубильосу. Правительственному наместнику его прислал из Сан-Хуана де лос Моррос, а может, из самого Маракая какой-то приятель в подарок ко дню рождения. На счету у мараньона было пять выигранных боев. Эти пять сражений — все со смертельным для его врагов исходом — мараньон выиграл у самых боевых петухов Ортиса и Сан-Себастьяна.

Парень из Парапары спокойно извлек своего петуха из белой дорожной сумки и сказал, взвешивая его на руке:

— Не найдется ли в Ортисе породистого петуха против этого простого птенчика?

— Сколько вы хотите на него поставить? — хитро спросил полковник Кубильос, уклоняясь от ответа.

— Я привез из Парапары десять песо, — сказал Себастьян.

— Десять песо — это четыре полреала.

— У меня тоже есть пять песо, — вмешался двоюродный брат Себастьяна, явившийся вместе с ним.

— Ладно, — согласился правительственный наместник. — Идут пятнадцать песо.

И обратился к одному из двух полицейских, как и все жители, больному малярией:

— Хуан де-Дьос, сходите за Кунагуаро.

Пока ходили за Кунагуаро, Себастьян выпустил самбо во двор. Это был красивый бойцовый петух с вызывающе поднятой головой и острыми стальными шпорами. Сверкающие перья его надменного хвоста падали снопом, и солнце льяносов высекало лазурные вспышки из его пылающего оперения.

Принесли Кунагуаро — мараньона со стеклянными глазами убийцы. Это был породистый петух чистых испанских кровей, длинноногий и длиннохвостый. Хуан де-Дьос почтительно нес его, словно испытывал к петуху такое же уважение и такой же страх, как к правительственному наместнику. Мараньон рванулся из рук Хуана де-Дьоса навстречу самбо, который ожидал его, не двигаясь с места. Минуту они смотрели друг на друга светящимися глазами, взъерошив перья на шее и подстерегая каждое движение друг друга, чтобы вернее нанести удар. Самбо первым, стремительно, словно вихрь, бросился в атаку. Он прыгнул на грудь мараньона, как тигр, выставив копья своих шпор.

— Давай, давай, самбо! — крикнул Себастьян.

Будто подстегнутый знакомым криком, петух из Парапары набросился на мараньона с удвоенной яростью. На этот раз его хищный клюв впился в зоб Кунагуаро, а его шпора вонзилась в шею противника, нанеся ему глубокую рану. Темная кровь хлынула по яркому кармину оперения.

— Давай, давай, самбо, он тяжело ранен! — снова закричал Себастьян.

Мараньон полковника Кубильоса был доблестный петух. Из его раны ключом била кровь, а он дрался с неубывающим бешенством, еще и еще раз сшибаясь грудью с самбо, наскакивая на него и пытаясь его ранить выставленными вперед шпорами. Правительственный наместник видел, что петух истекает кровью, и предчувствовал, что скоро он совсем ослабеет. Он смотрел на бой молча и хмуро.

Внезапно мараньон начал странный маневр. Он повернулся к противнику спиной и стал кругами носиться по двору, делая вид, что отступает. Себастьян понял его уловку и опасался за своего петуха, который запальчиво преследовал Кунагуаро, намереваясь добить его.

— Давай, самбо, он бежит! — крикнул Себастьян не очень уверенно.

Он прекрасно понимал, что такой отважный петух не мог бежать. Передохнув от боя, мараньон круто повернулся, налетел на самбо, который, ничего не подозревая, гнался за ним, и режущим ударом шпоры выбил ему правый глаз. Петух Себастьяна потерял равновесие, зашатался и ударился о стенку патио.

Вопль потряс импровизированную арену. Те, кто поставил на Кунагуаро и уже считал бой проигранным, теперь шумно радовались неожиданному обороту, который принимала драка. Себастьян стоял бледный, скрестив руки, не разжимая крепко стиснутых зубов.

— Он убил его, полковник, — подобострастно взвизгнул Хуан де-Дьос.

Правительственный наместник не сразу обрел дар речи. Он молчал несколько мгновений, потом принял вызывающую позу и разразился злобным криком:

— Давай, Кунагуаро, этому лапчатому с тобой не справиться. Кончай с этим дерьмом!

Потом обернулся к Себастьяну и его брату:

— Ставлю четырнадцать на моего мараньона! Четырнадцать!

Вспомнив, что у Себастьяна было только десять песо, которые он уже поставил, полковник безжалостно продолжал:

— Ставлю боливар серебром! Держите, если не боитесь!