— Ну, идет любопытная девчонка, сейчас начнет приставать со своими вопросами!

Но им это нравилось. Да, им нравились ее расспросы о прошлом. И особенно нравилось то, что она увлеченно выслушивает все, что ей рассказывают, — и правду и небылицы, — и смеется, если смешно, и утирает слезы, если печальна история, происшедшая столько лет назад. Больше того, если Кармен-Роса три дня не появлялась ни у священника, ни в кабачке, ни в темном и неуютном доме сеньора Картайи, старики сами под каким-нибудь предлогом отправлялись к ней, и тогда уже они начинали ее расспрашивать.

— Ты заболела, девочка? — осведомлялся Картайя.

— Тебе надоели мои истории? — недовольно ворчал Эпифанио.

— Может быть, ты влюбилась? — вкрадчиво спрашивала Эрмелинда.

Эрмелинда, служанка в доме священника, была такой же неотъемлемой частью церкви, как статуя святого Рафаэля, стоявшая возле главного алтаря, как купель из неотесанного камня и засиженные мухами цветы из белой бумаги, украшавшие образ пресвятой девы. Эрмелинда родилась в доме, расположенном недалеко от храма, который в те времена еще строился, но так никогда и не был достроен. С малых лет она поселилась в доме приходского священника. Сначала, подобранная милосердным отцом Франческини, девочка поливала деревца в патио и бегала с поручениями; при отце Тинедо Эрмелинда была прислугой за все: готовила, стирала, гладила, мела дом и присматривала за церковью. Ныне, при отце Перния, она была образцовой экономкой и ключницей, а также живой летописью городка. Об этих трех священниках, и особенно о первых двух, Эрмелинда могла говорить без конца, стоило Кармен-Росе зайти к ней. В Ортисе бывали и другие священники, и Эрмелинда служила у них тоже, но они никогда не фигурировали в ее воспоминаниях, и она не упоминала даже их имен.

— Не было в нашем городе человека умнее, добрее и ученее отца Франческини, — говорила она. — Он был святой и упрямец, как все святые. Так и не захотел стать венесуэльцем: ему казалось — если он откажется от итальянского подданства, он отречется от чего-то, что родилось вместе с ним. А отец Франческини никогда ни от чего не отрекался, хотя и знал, что, если такому человеку, как он, да принять венесуэльское гражданство, он сразу станет епископом…

И она начинала рассказывать о религиозных праздниках, которые устраивал отец Франческини. Только этого и ждала Кармен-Роса, ибо рассказы Эрмелинды, подобно заклинаниям, поднимали Ортис из развалин.

— Если б ты видела эти процессии, дочка! На святую неделю к нам приезжали даже из Калабосо и Ла-Паскуа, а жители Парапары, Сан-Себастьяна и Эль-Сомбреро всю неделю здесь проводили. Представь себе, в Ортисе было два прихода, и два правительственных наместника, и два священника. В святую пятницу богоматерь скорбящую несли от святой Росы, потом сворачивали на главную улицу, доходили до Лас-Мерседес и по другим улицам возвращались к святой Росе. А за гробом господним и богоматерью скорбящей под барабан и дудку густой толпой шли женщины с зажженными свечами, мужчины в ликилики и озорные ребятишки…

Руины заселялись. Отец Франческини, стоя на кафедре церкви святой Росы, с музыкальным итальянским акцентом произносил красноречивые проповеди. Заставив своих прихожан поплакать над страстями господними, он вслед за тем обещал превратить эту церковь в одну из самых лучших церквей Венесуэлы. Алтари были завалены цветами, срезанными в садах Ортиса. Святой деве не приходилось смиренно довольствоваться бутонами из белой бумаги, засиженной мухами, так как у подножия ее распускались прекраснейшие розы городка. Дамы в кринолинах и кружевах шептали молитвы или прятали улыбку за веером из слоновой кости. У Кармен-Росы хранилась фотография бабушки, побуревшая от времени и потому еще более трогательная. Бабушка репетировала па менуэта. Менуэт в Ортисе, боже правый!

Затем отец Франческини исчезал из рассказа Эрмелинды, а Ортис начинал разрушаться. В девяностом году пришла желтая лихорадка. Вслед за ней появились малярия, гематурия, голод и язвы. Померк блистательный образ отца Франческини. Великолепная церковь осталась наполовину недостроенной, она так и стояла с голыми неоштукатуренными стенами, арочными проемами без дверей, окнами без рам.

— Много священников приезжало сюда, дочка, но никто из них не мог выдержать долго. И вот однажды в вербное воскресенье, верхом на осляти, совсем как Иисус, прибыл отец Тинедо и остался у нас. Вот это да, это был человек, хотя ничуть не походил на отца Франческини. Да простит его бог!

Она всегда улыбалась, произнося его имя. Потому что у отца Тинедо не было ни достоинства, ни культуры, ни красноречия, ни знатного происхождения отца Франческини. Он вышел из народа. Поверх — сутана, а в груди — большое сердце.

— Он даже пил водку, — недовольно говорила Эрмелинда. — Когда я бранила его, он отвечал, что водка отпугивает болезни, что алкоголь — хорошее дезинфицирующее средство, а запах спирта разгоняет зловредных комаров. Но, по правде говоря, дочка, он выпивал оттого, что водка была ему по вкусу.

Отец Тинедо действительно очень любил выпить. Эпифанио, хозяин кабачка, наливал ему первую стопку мятной («Подай-ка мне мятненькой, Эпифанио…»), едва тот кончал утреннюю службу. Мятную он пил днем и даже ночью. Случалось, что в субботу священника на руках приносили домой — мятная одолевала его.

— Но он был очень добрый, дочка. В самом Ортисе да и в его окрестностях не было дома, в котором не побывал бы отец Тинедо, правда под мухой, что верно, то верно, но зато готовый отдать все, что у него было. Сначала он раздавал свое, а потом и богородицыно, и храмово, словом, все, что оказывалось под рукой. Отец Тинедо говорил, что пресвятой деве не нужны свечки, церковь постоит недостроенная, а святая Роса обойдется без процессии, пока ближние наши мрут, как мухи. И он вытаскивал из церковных кружек гроши, которые туда еще попадали, и покупал на них хинин и сгущенное молоко. Да простит его бог!

Притом отец Тинедо даже под градом несчастий не потерял остроумия, свойственного всем уроженцам льяносов. Жизнерадостность, удесятеренная мятной настойкой, не оставляла священника, а ведь на его плечи легли заботы целого города, и бывали дни, когда ему приходилось по семь раз читать на кладбище «De profundis».

— Однажды, — рассказывала Эрмелинда, — он выступил с проповедью против эгоизма. Представь, дочка, церковь битком набита благочестивыми женщинами и добродетельными старыми барышнями, а он закончил проповедь так: «Об эгоизме я сказал потому, что вы, женщины, ни замуж не выходили, ни внебрачных детей не рожали. Как говорится, ни богу свечка, ни черту кочерга. Во имя отца и сына и святого духа, аминь…» И сошел с кафедры. Да простит его бог!

5

Для сеньора Картайи в прошлом Ортиса существовали не только добрые священники. Да он с ними и не ладил, ибо в отрочестве был федералистом, затем либералом и сторонником Креспо и всегда оставался масоном. Даже и теперь, когда сеньор Картайя состарился и ходил по улицам нетвердыми шагами, словно по темной узкой галерее, он не жалел своего зрения, чтобы лишний раз перечитать Ренана и Варгаса Вилу — только эти две книги и уцелели от его вольнодумной библиотеки.

Кармен-Росе рассказы сеньора Картайи доставляли особенное удовольствие, потому что он, как никто другой, умел воскрешать великолепие минувшего. К тому же он некогда играл в оркестре, ибо в том далеком неправдоподобном Ортисе был свой оркестр; флейта сеньора Картайи пела под дубами городской площади и на больших балах, плакала в процессиях богоматери скорбящей и высвистывала бравурные марши во время боя быков.

Половина дома сеньора Картайи обвалилась, хотя это была солидная испанская постройка в два этажа добротной кирпичной кладки и с балками из прочной древесины. Теперь, будто рассеченная двуручным мечом великана, она зияла проломом, как разрушенные немецкими снарядами бельгийские дома, которые Кармен-Роса видела на союзных почтовых марках 1917 года. Дом принадлежал сеньору Картайе не потому, что он его купил или получил в наследство. Сеньор Картайя просто поселился в нем, когда бывшие хозяева все бросили и уехали, а в доме завелись ящерицы и начал разрастаться колючий чертополох. Глаза старика становились задумчивыми. В этом самом доме он, с юношеским пылом отдаваясь ритму вальса, играл на флейте в толпе музыкантов, а Исабель-Тереса танцевала с генералом Пулидо. Исабель-Тереса, белокурая дочь готов, воспитанная в Каракасе французскими монахинями, едва ли подозревала, что некий флейтист, либерал и масон, глядя на нее из оркестра, чуть не лишается чувств. Вскоре она вышла замуж за генерала Пулидо и навсегда уехала из Ортиса. Но бедный Картайя хранил воспоминание об улыбке, которой его одарила Исабель-Тереса, и о взгляде необыкновенных зеленых глаз Исабель-Тересы, вонзившихся в его сердце, как колючка чертополоха. Поэтому он занял этот дом, когда уже никто не хотел в нем жить. Сеньор Картайя, старый одинокий холостяк, очистил его от пресмыкающихся и диких растений и решил ждать здесь смерти, покуривая табачок по полреала за пачку и не то чтобы читая, а скорее угадывая ослабевшими глазами своего Ренана. Потом к нему стала приходить Кармен-Роса и расспрашивать о старых временах.