— Она здесь? Привез? Пойдем поглядим!

— Принес!

— Ну? Ишь ты, какой богатырь, — засмеялся Анатолий Яковлевич. — А по виду никак не скажешь. Сколько же в твоей дорогой Дашеньке килограмм?

— Двадцать восемь!

— Что? Нашел время шутить.

— Я не шучу, — совершенно серьезно ответил Балашов.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Да… честное комсомольское. Истинную правду говорю. К чему мне лгать?

— Я все-таки не понимаю, сержант! — сказал Михайловский. — Объясни еще раз! Про кого ты говоришь?..

— Про Дашку…

— Так! Так! Право…

Тут, видимо, собрав все свое мужество, Балашов рассказал, что он принес собаку, Дашку, которая ему очень дорога, не будь ее, он никогда бы не сумел вывезти столько раненых, а сегодня подлец фриц, которому он хотел оказать помощь, выстрелил в него, но попал в Дашку. А так как Михайловский в прошлом году спас его самого от неминуемой ампутации ноги, то он подумал, что никто другой не вылечит Дашку, — при этих словах он несколько раз судорожно глотнул, глядя куда-то в сторону.

С минуту Михайловский молча смотрел на него, а он все мял и мял свою несчастную шапку.

— Сам придумал или кто-то подсказал? — наконец спросил Анатолий Яковлевич.

— Сам! — пожал плечами сержант.

— Придумано великолепно. Беда только в том, что я никогда в жизни не оперировал собак, я даже не знаю, как к ним подступиться. Не сожрет меня твоя разлюбезная Дашка?

— Что вы, что вы! — улыбка тронула крупные губы Балашова.

— Слушай, сержант, скажи откровенно, почему, собственно, ты так настаиваешь? Ведь все равно твоя раз любезная собака не скоро будет бегать. Хлопот не оберешься.

— Почему? — Голос у Балашова сорвался. — Дашка дважды спасала мне жизнь. Как же я могу… Вы, товарищ майор, не беспокойтесь, я Дашку обязательно выхожу.

— Ну и молодец! Похоже, что ты ее здорово любишь. — Анатолий Яковлевич вдруг почувствовал нежность к этому юноше, сутулому и немного грубоватому с виду.

Собака лежала у входа в госпиталь на ватнике своего хозяина и тяжело дышала. Когда Михайловский и Балашов приблизились к ней, она вяло вильнула хвостом и снова, кажется, погрузилась в свои невеселые собачьи мысли.

С опаской посмотрев на нее, Михайловский небрежно бросил:

— По-моему, твоя Дашка — помесь южнорусской овчарки с дворнягой.

— Да как вам не стыдно, — возмутился Балашов. — Моя Дашка — чистопородная лайка. Взгляните на уши! А прикус? А челка?

Михайловский повиновался: он сам чувствовал, что не имеет права на спор; все его знания о собаках исчерпывались выставкой собак-медалистов, на которой он как-то до войны был с женой, да еще один раз его цапнула за ногу здоровенная цепкая овчарка; он полез к ней спьяну, когда она ела.

— Хорошо бы узнать, какая у нее температура, — перевел он разговор на профессиональную тему.

— Сорок один, — ответил Балашов. — Я уже измерял. Нормальная температура у взрослой собаки до тридцати девяти, не как у людей.

— А пульс?

— До ста двадцати, у Дашеньки сейчас сто сорок!

— Хорошенькую задачку ты мне подкинул. Поглядим… так… так… Э… да у нее нет половины правого уха. Старая отметина.

— В ноябре прошлого года малость поцарапало осколком, — сказал Балашов.

— Бери свою собаку и неси ее вон туда, — велел Михайловский, пальцем показывая на баньку, в которой оперировали Райфельсбергера.

— Зачем ее в баньку? Подыхать?.. А я-то…

— Значит, так надо! — уже на ходу ответил Михайловский. — А что ты с фрицем сделал, который ее ранил? Пристрелил? — спросил он.

— А что мне оставалось? — Балашов схватил Михайловского за руку. — Неужели вы ничем не хотите ей помочь?

— Ты что, думаешь, я буду твою Дашулю оперировать рядом с людьми? Тоже мне, понятливый командир санитарного отделения. Банька эта у нас особая, для самых ответственных приспособлена. Неси, неси ее! Сказал, что сдержу свое обещание, значит, выполню. С такой собачкой стоит повозиться.

Балашов хватил себя по виску кулаком и, нежно подняв Дашку на руки, не оглядываясь пошел к баньке.

Закончив операцию, Михайловский предложил Балашову остаться с Дашкой на три-четыре дня в госпитале.

— Нельзя! Ведь там у меня остались еще три собаки. Они слушаются только меня. Спасибо вам за все преогромное.

— Не за что, дружище. — И, храбро почесав за ушами проснувшуюся Дашку, Михайловский спросил, страшно ли бывает выносить раненых под огнем врага?

— Страшно — не то слово, — просто ответил Балашов, — но кто-то же должен это делать? Не я, так другой.

— Выберешь подходящую минуту, сообщи про твою Дашеньку. Поторапливайся, а то темнеть начинает. Давай, Даша, лапу, попрощаемся. Кто его знает, как наши с тобой судьбы сложатся!..

Когда они подходили к главному зданию, Михайловский услышал гул множества голосов, будто на площади перед госпиталем собралось человек сто без умолку тараторящих людей. Подойдя ближе, он увидел, что так оно и есть. Было уже темно, и виднелись лишь силуэты; люди жестикулировали и почему-то кричали «ура». Потом от толпы отделился человек и побежал навстречу Михайловскому и Балашову.

— Вы слышали? — прокричал он еще на ходу. — Мины нашли! Мин больше нет!

Михайловский узнал голос Самойлова.

Последующие события стерлись из его памяти. Быть может, он тоже кричал в ответ что-то восторженное, быть может, напротив, стоял молча, с удивлением чувствуя, как силы, собранные в кулак, наконец оставили его. Отчетливо он помнил только одно: услышав голос Самойлова, он почему-то посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали восемь вечера…

Как только нависшая над госпиталем опасность взлететь на воздух миновала, Верба решил побеседовать с Луггером: хотелось узнать, как в немецкой армии организовывали хирургическую помощь раненым. К тому же Луггер казался вполне добропорядочным немцем.

— Вы не будете против, если я приглашу вас на кружку чая? — Нил Федорович сказал это по-английски и порадовался своему произношению. «Испорченный английский, — подумал он, — иногда даже романтичен, но скверный немецкий всегда только безграмотен».

— А вы хорошо говорите по-английски, шефартц, — одобрил Луггер.

— Благодарю вас.

— Верно ли, — начал разговор Верба, — что офицеров вермахта эвакуируют и оперируют вне очереди?

— Само собой разумеется, — ответил Луггер, словно речь шла о пустяках.

— Но это же бесчеловечно, аморально!

— Согласитесь, что офицер — дорогостоящий штучный товар, — сказал Луггер, — если бы мы делали по-другому, то скоро бы лишились половины офицерского состава.

— По вашему мнению, нижние чины — отходы. Дешевый материал. Но это же люди. Выгодно, невыгодно… Можно ли вообще даже думать так?

Луггер молчал. Как объяснить начальнику лазарета свою мораль? Да, он, Луггер, воспитан совсем по-другому, чем этот русский! Но еще не совсем окаменел, хоть и дорожит жизнью. Всего лишь винтик машины, посредник между властью и долгом. Приказы не обсуждались. Связывала присяга.

— К чему лгать, конечно, все раненые перед богом равны, — наконец ответил он. — Какой, выход вы бы мне предложили? Улизнуть с передовой в тыл? Плен? Симулировать болезнь? Что толку? Пока война идет, приходится мириться. Знаю, я вам отвратителен. Но я не волк и не привык одному вилять хвостом, а другого кусать. Всем нам в той или иной степени не сладко созерцать гибель нации. — Он положил недокуренную сигарету на блюдечко.

Возмущение Вербы, как вначале показалось, взяло Луггера за живое. Значит, все дело в нем, Луггере. Мысль о собственной ответственности за все происходящее не оставляла его. Правда, это называлось «военная служба», но ведь сущность от этого не меняется. Будто он не работал, как зверь, лишая себя сна, чтобы помогать раненым. Ох и штучка же этот Верба. В жизни не встречал такого отчаянного. Сидит себе, словно и не было никакого риска взлететь на воздух. Малый, конечно, не промах. «Вот интересно: попади он к нам в плен, как бы я беседовал с ним? Возможно, так же сидели бы и разговаривали… Ложь, — оборвал себя Луггер, — валялся бы он со всеми русскими давно на снегу!»