— А эту игрушечку оставили на всякий случай? Для забавы? Нехорошо, очень нехорошо.

Теперь Верба чувствовал, что следователь откровенно измывается над ним. Это было особенно горько.

— Какое имеют значение теперь всякие подробности? — сказал он. — И так все яснее ясного.

— Напрасно, напрасно вы так рассуждаете, — не согласился следователь. — Я должен иметь факты вашей виновности, а не словесные признания.

— Куда уж больше. Это просто… просто… — Верба замкнулся. — Словом, вы, судя по всему, плохой следователь. Вы бьетесь со мной уже целый час и не можете доказать мою вину. Я вам помогу: вспомните, что я единоначальник. Значит, я должен в любом случае отвечать за этот взрыв головой.

— Не спешите. Ответьте мне еще на один вопрос. Вы убеждены в собственной невиновности?

— Я уже думал об этом. Не знаю, мне трудно ответить, что-то определенное. Да я и не снимаю с себя вины. И все же…

— Значит, не припомните ни одного свидетеля ваших разговоров с Самойловым?

— Н-нет… — И Верба отвернулся к окну.

— Фрица ко мне, да побыстрее! — вдруг рявкнул следователь, и мгновение спустя в комнату пошатываясь вошел Курт Райфельсбергер. Лицо его было бледно.

— Узнаете? — обратился следователь к Вербе.

Верба молчал, не в силах оторвать глаз от Курта.

— Как же он уцелел? Он? Один? — спросил он минуту спустя.

— Нелепая случайность. Фатум, — съязвил следователь.

— Вы знаете этого человека? — спросил он Райфельсбергера.

— Шеф лазарета, — ответил Курт.

— Вы в этом совершенно уверены?

Курт кивнул.

— А вы, полковник, — следователь впервые назвал Вербу по воинскому званию, — вы знаете этого человека?

— Еще бы! Курт Райфельсбергер. Это у него Михайловский с риском для жизни удалил неразорвавшуюся мину из-под руки. Но как он мог остаться в живых?

— Райфельсбергер! Повторите еще раз, где вы находились, когда комиссар госпиталя настаивал, чтобы начальник госпиталя, полковник Верба, отправился за подмогой.

— Я, конечно, вначале не догадывался, что лазарет заминирован, это я уже узнал позднее, когда комиссар просил нашего обер-лейтенанта Штейнера помочь разминировать здание. Комиссар говорил полковнику, что это партийное поручение, партийный долг, а не только его, Самойлова, пожелание.

— Где это было сказано?

— В сарайчике, я там лежал некоторое время после операции.

Вербе вдруг захотелось плакать: он все мог предположить, кроме того, что будет когда-нибудь унижен. Что это — шутка, фарс? Как можно дойти до такого издевательства: его, кадрового офицера Советской Армии, оправдывает убежденный нацист Курт Райфельсбергер.

Не помня себя от обиды, Верба вдруг вскочил со своего места и начал душить следователя. Он разжал руки лишь тогда, когда тот посинел. Потом вдруг он почувствовал, что его кто-то резко трясет за плечи. Перед глазами поплыли комната, стол, стоящий, как вкопанный, Курт. Потом и это исчезло, и настала тьма, и в совершенно темном пространстве раздался голос Михайловского.

— Толя, ты тоже уцелел? — воскликнул Верба.

При этих словах комната снова наполнилась светом, и Верба, удивленно хлопая глазами, увидел свой кабинет, и не было уже ни Курта, ни садиста-следователя; вместо них перед Нилом Федоровичем стоял целый и невредимый Михайловский.

— Я хочу, чтобы ты мне ассистировал, — говорил он. — Вот я и пришел. Насколько я понимаю, я оторвал тебя от какого-то очень интересного сна: во всяком случае, ты орал, как зарезанный.

— Не приведи господь, чтобы хоть малая часть того, что я видел, случилась в действительности, — пробормотал Верба, протирая глаза. Иди в операционную, но меня не жди — дело есть…

День клонился к вечеру, когда «виллис» члена Военного совета армии столкнулся на повороте к госпиталю с колонной «ходячих» раненых. Они медленно шагали, опустив плечи. Не охали, не стонали, не ругались. Мела сильная метель при тридцатиградусном морозе, и некоторые из раненых, устало сопротивляясь ветру, часто останавливались.

— Стой! — скомандовал генерал, останавливая «виллис». — Куда путь держите? — обратился он к шагавшей по обочине дороги медицинской сестре с набитой до отказа перевязочной сумкой на одном боку и пистолетом на другом.

Она послушно остановилась и подошла к генералу. Он увидел измученное лицо, блестевшие глаза, плотно сжатые губы. Объявила о сложившейся в госпитале обстановке.

— Далеко путь держите? — повторил он вопрос.

— В армейский сортировочно-эвакуационный госпиталь.

— Давно топаете?

— Третий час.

Генерал не впервые видел бредущих раненых. В сорок первом году «ходячих» было гораздо больше, причем среди них не раз встречались и с тяжелыми ранениями. И все-таки каждый раз ему становилось не по себе. Без оружия, с «сидором» за плечами, потерявшие воинский вид, они напоминали демобилизованных. Шли уставшие дети, внуки, отцы, деды в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет. Шли рабочие, школьники старших классов, колхозники, инженеры, техники, артисты, бухгалтеры, музыканты, литераторы… Усатые, бритые, бородатые, обросшие щетиной…

— Замучились, ребята? — спросил он закоченевшего юношу солдата, в толстых очках на унылом носу, бережно поддерживавшего перевязанную руку.

— Я им предлагала несколько раз сделать привал, передохнуть, развести костер, — сказала медицинская сестра, стряхивая снег со своей шапки. — Твердят одно: вперед и вперед. Оно и понятно, скорее бы добраться, поесть горячего и залечь спать.

— Ничего, товарищ генерал, — бойко проговорил очкарик. — Не такое выдюжили. — Губы его расползлись в улыбке, перерезав узкое лицо и обнажив длинные зубы. — Нам что? Повезло. Ноги, голова, живот целы, а рука заживет, как у собаки. Счастливо отделались.

— Не голодные?..

— Никак нет! Дали каждому сухой паек на дорогу.

— Курево?

— Не обижают, — ответил солдат с озорной улыбкой.

— Горит? — участливо спросил генерал, показывая на его раненую руку.

Юноша ответил, что у него осколком повреждены сухожилия двух пальцев.

— Обещают через месяц-полтора вернуть обратно в оркестр. Как-никак, я первая труба… — закончил он не совсем уверенно.

Адъютант генерала прыснул в кулак.

— Забракуют, заберу к себе писарем. Не тужи, трубач, — заметил генерал. — Хорошо?

Очкарик смущенно улыбнулся, поправил ушанку.

— Хоронить никак не могу привыкнуть. — И объяснил, что генерал и без него хорошо знал: после боя оркестровая команда хоронила убитых музыкантов на поле боя.

Генерал помолчал, потом спросил:

— Сколько километров отсюда до сортировочного госпиталя?

— Около девяти, — ответила медицинская сестра.

— Ну, счастливо! Поспешайте! Пока! — Пожал руку юноше и медицинской сестре, с силой захлопнул дверцу «виллиса» и закрыл глаза.

Зная, что начальство не располагает резервными госпиталями, Верба время от времени допускал увеличение численного состава команды выздоравливающих (КВ) в три — пять раз. Выздоравливающие солдаты служили в госпитале нештатными санитарами: разгружали транспорт с ранеными, переносили раненых из приемно-сортировочных отделений в хирургические, эвакуационные, загружали санитарные поезда для отправки в глубокий тыл страны, подносили раненых в операционные, перевязочные, топили печи, кормили, подносили судна и «утки»…

А между тем… при обнаружении в тыловых подразделениях здоровых солдат виновных расстреливать (предавать немедля трибуналу) — так заканчивался краткий приказ по действующей армии.

И потому, когда Вербе стало известно, что идет чистка тыловых подразделений — госпиталей, продскладов, ремонтных мастерских, полевых хлебопекарен — и что к ним вот-вот нагрянет с этой целью член Военного совета, Нил Федорович решил сейчас сам провести такую чистку и приказал построить всех выздоравливающих (КВ), предупредив их о грозных последствиях непослушания. Во дворе госпиталя выстроилась внушительная колонна. Медленно шагая вдоль рядов, Верба внимательно всматривался в них, в их лица. Раненые? Но почему нет самодельных костылей, палок, не видны бинты на руках, голове? Чистенькие. У всех шапки-ушанки, вещевые мешки за плечами, теплые рукавицы, валенки, сапоги, притороченные каски.