Старый Липпи сказал:

— Счастлив тот, кто может путешествовать: у него нет никаких забот.

— Ты рассуждаешь, как ребенок, — заметил Фриани.

— Видишь ли, я ни разу в жизни не ездил в поезде.

Метелло перебил его:

— Будешь болтать — тебе станет еще жарче и ты быстрее устанешь. Разве ты забыл, дед?

— Как же забыл? Ведь я сам тебя этому учил.

— Так в чем же дело?

— Я думаю о бедном Аминте. И о Немце: удастся ли врачам сразу найти у него пулю?

— Замолчишь ли ты?

— Вон идет инженер, — сказал Фриани.

Племянник пошел навстречу инженеру и протянул ему руку, чтобы помочь подняться на последние ступеньки. Вслед за Бадолати появился маленький Ренцони, уже в третий раз взбиравшийся на леса с бадьей на плече. Его лоб был покрыт крупными каплями пота. Инженер прошел по площадке, остановился возле Метелло и вместе с ним и племянником стал проверять по чертежам, насколько правильно рабочие возобновили каменную кладку.

— Липпи, а Липпи, пособите мне, — сказал Ренцони.

Его не зря прозвали «маленьким», он был действительно мал и тщедушен. К тому же он не спал полночи, все утро пробегал и, теперь едва держался на ногах от усталости. Чтобы уменьшить тяжесть полной бадьи, Ренцони прижал ее к главной опоре, находившейся у него за спиной.

— Ну, давай! — отвечал Липпи и добавил с обычной своей насмешкой: — Вот так новое поколение! Что же ты будешь делать в армии? Как только попадешь туда, тебя сразу же отправят в лазарет.

— Это было б не плохо. А из лазарета, может, отослали бы домой. И я бы тогда смог поскорее жениться!

— Прекрасное будущее, — сказал старик. — Ну же, подавай бадью.

Маленький Ренцони уже стоял одной ногой на третьей, а другой на четвертой перекладине лестницы, так что голова его была на уровне площадки, и по-прежнему прислонялся спиной к главной опоре, возвышавшейся над лесами.

— Стой смирно, я возьму ее у тебя, — сказал ему Липпи.

Он наклонился и схватил бадью двумя руками, но поднять ее не смог — подвела поясница. Увлекаемый тяжестью бадьи, он упал на колени и попытался удержаться, уцепившись за Ренцони, который в свою очередь ухватился за главную опору и протянул старику руку. Опора накренилась, один из не укрепленных еще стыков сдал, тогда она еще резче качнулась в сторону, и маленький Ренцони упал назад, в пустоту. Старый Липпи инстинктивно попытался удержать юношу, но, едва коснувшись его, полетел вместе с ним. Два коротких крика слились в один, и оба тела разбились о камни.

Старик умер мгновенно, а маленький Ренцони — не приходя в себя, по дороге в больницу. В ту самую больницу, где из операционной вынесли навеки умолкнувшего Немца: едва была извлечена пуля, у него, как по волшебству, остановилось сердце.

Глава XXV

В то утро Чезаре и прелестная Идина уехали не попрощавшись. Эрсилия случайно открыла дверь на лестницу и увидела, что они сходят вниз: она впереди в сиреневом платье и с зонтиком, он позади, навьюченный чемоданами.

— Счастливого пути, желаю приятно провести время на пляже!

— Спасибо! — ответил Чезаре и добавил без всякой иронии — он не был на это способен и, кроме того, видимо, окончательно смутился: — И вам того же, Эрсилия, и вашему мужу.

«Могу себе представить, что она тебе наврала, несчастный ты человек!» — подумала Эрсилия.

Прелестная Идина, падая на сиденье извозчичьей коляски, казалось, воскликнула «уф!» и улыбнулась Челесте, которая махала ей рукой из своего окна.

«Итак, достаточно было пары пощечин, чтобы отправить тебя в Панкальди, — сказала про себя Эрсилия. — А когда вернешься, будет видно».

После обеда она сдала работу вдове Роини и смогла уплатить часть долга булочнику, а также купить все необходимое для ужина. Потом она пошла к матери в Сан-Фредиано и забрала ребенка. Заглянула к Анните, но не застала подруги. Дома была только ее родственница, присматривавшая за детьми.

— Разве вы не знаете, что в это время Аннита всегда бывает на фабрике?

Но если работают даже на табачной фабрике, значит, всеобщая забастовка провалилась. Никто в Сан-Фредиано ничего об этом толком не знал. Кое-где на стенах висели листовки, о которых ей говорил Метелло; но казалось, что они висят уже не первый месяц. Транспорт в центре города и в других районах работал нормально. Повсюду царило спокойствие, было жарко и душно.

Даже не жажда, а просто желание побаловать ребенка заставило ее остановиться у киоска с прохладительными напитками на площади Санта-Кроче. После этого у нее осталось всего-навсего три чентезимо.

Метелло был уже дома и сидел за кухонным столом, усталый, подавленный. Если бы Эрсилия была одна, он не встал бы, но Либеро, которого она держала в руках, тянул к нему ручонки, и отцовское сердце не выдержало. Но взгляд Метелло все еще был угрюм и мрачен, и даже присутствие ребенка не могло его смягчить. Хотя глаза его и не были красными, все-таки казалось, что он недавно плакал.

— Ты вернулся рано, — сказала Эрсилия. — Я ждала тебя к ужину. Суп я сварила еще перед уходом, ведь я знаю, что ты любишь, чтобы он как следует упрел.

На столе были приготовлены свиная колбаса, вино, несколько вишен. В кармане фартука она прятала полсигары — сюрприз, на который Метелло не рассчитывал.

— Ужинать будем позже, — сказал он. — Я забежал на минуточку. Решил заглянуть, чтобы ты не беспокоилась.

Волнуясь, он рассказал ей обо всем, что произошло с момента его встречи с пикетчиками и до последнего разговора между маленьким Ренцони и Париджи, который и передал его Метелло.

— Несчастный случай, — сказал он в заключение. — Не первый и не последний. Липпи и маленький Ренцони погибли так же, как погиб твой отец. Это может случиться с каждым, кто работает на большой высоте. Забастовка тут ни при чем. Но Немца… Немца убил полицейский агент в котелке, кажется, он комиссар. Во всяком случае, солдаты говорят, что стрелял именно комиссар. А в квестуре обвиняют унтер-офицера. И они, все как один, утверждают, что это мы их спровоцировали, что камни полетели в них раньше, чем раздался первый револьверный выстрел, и что рабочие во главе со мной и Немцем бросились на них, чтобы захватить врасплох. Это с голыми-то руками, представляешь себе! После того как Липпи и Ренцони сорвались с лесов, работа была прекращена. Мы проработали не больше получаса, потом все пошли в больницу. Там нас, «главарей», как они называют, задержали и отвели в квестуру. Я решил, что нас оттуда не выпустят. До сих пор меня в дрожь бросает.

Эрсилия сидела, сложив руки на животе, и не знала, что сказать. Потом вымолвила:

— Неужели всегда нужно расплачиваться за все такой дорогой ценой?

Он передал ей ребенка и сухо поцеловал в лоб.

— Возьми Либеро, я должен вернуться в Палату труда, там распределяют деньги, собранные по подписке. По правде говоря, — добавил он, — после того, что произошло, Дель Буоно предложил было разделить эти деньги на три части и отдать семьям погибших, но большинство с ним не согласилось. Люди были не в силах и сегодня вернуться домой без денег. Ты, пожалуй, назовешь их эгоистами. Но ведь не все живут так, как мы.

— Как мы? — переспросила она. — У меня в кармане всего несколько чентезимо, а долгов у нас сам знаешь сколько. Не говоря уже о том, что завтра вечером истекает срок очередного взноса ростовщице.

Помолчав, она добавила:

— Прости меня, я вот говорю, а сама все думаю об этих несчастных. Как бы там ни было, они погибли, и вы своей щедростью, конечно, не возместите семьям тяжелой утраты. Даже если бы вручили каждой из них по тысяче лир. Вы должны подумать о их будущем. Договоритесь о том, чтобы каждую неделю отчислять им какую-нибудь сумму, хотя бы в течение нескольких месяцев. А что сказал Бадолати?

— Он, как обычно, предложит полсотни или сотню лир, разве ты забыла, как он это делает? И то только потому, что он не такой кровопийца, как другие. Ничто не обязывает хозяев страховать нас. И потребуется немало забастовок и жертв, прежде чем мы добьемся от них этого.