— Она уже кружится у меня… от голода, — пробормотал Аминта.

А Липпи добавил:

— От голода, гнева и еще кой от чего.

Бадолати сделал вид, что не слышал этих слов. Но одобрительный ропот, который за этим последовал, не дал Метелло вмешаться.

— Ну, теперь, мне кажется, все ясно, — заключил Бадолати. — До свиданья!

И он направился к конторе, где уже горел ацетиленовый фонарь; там в дверях стоял Нардини, помощник инженера курил, повернувшись спиной к окну, а Криспи ласкал собаку. В темном небе зажглись первые звезды и выглянул месяц, навстречу им, вся в лесах, тянулась своими пятью этажами недостроенная фабрика.

— Все до того ясно, что даже темно стало, — сказал старый Липпи.

Немец по-прежнему жевал стебелек.

— Если инженер продолжает повторять свои угрозы, — заметил он, — значит, нам еще есть на что надеяться. Не надо только слишком зарываться, чтобы потом не пришлось раскаиваться.

Метелло был доволен собой и поддался тщеславию, в котором его упрекала Эрсилия в первый же вечер забастовки, когда они остались наедине.

— Правильно я себя вел? — спросил он. — Вы согласны с тем, что я делал?

В ответ он услышал слова одобрения, успокоившие его совесть, но не выражавшие особого восторга. Впрочем, другого он и не ожидал: ему достаточно было найти отклик на свои слова.

— Будем держаться до тех пор, пока это необходимо, — сказал он Немцу. — Ты верно говорил, что сегодня ничего еще не изменилось. — И добавил: — Завтра рабочие механических мастерских передадут Дель Буоно деньги, которые они собрали для нас за неделю. Постараемся распределить их как можно справедливее среди тех, кто в них особенно нуждается.

— Я тоже, — закричал маленький Ренцони, сжимая в кулаке задушенного шершня. — Я тоже нуждаюсь в деньгах! — Казалось, он боялся, что о нем позабудут. И понизив голос добавил: — По субботам дедушка ждет, чтобы я принес ему курева.

Глава XVI

Итак, сколько они могли еще выдержать?

Забастовка похожа на осаду: в бездействии, но в полной боевой готовности надо выждать какое-то время, после чего последует либо вылазка, либо капитуляция.

Прошло еще две недели, приближался июль, а положение если и изменилось, то только в худшую сторону. Для каменщиков это была по-прежнему самая затяжная забастовка, какую они когда-либо предпринимали, но теперь хозяева стали рассматривать ее как локаут. В тот вечер, когда Липпи набросился на Криспи, нечто подобное происходило и на других стройках. Как обычно, Мадии оказался самым наглым из всех хозяев. И камень, который Аминта пытался бросить в Бадолати, был подхвачен на другом участке и полетел в бывшего десятника, задев его фуражку. Подрядчики прибегли к содействию властей, которые прислали войска на все строительные площадки. Теперь везде рядом со сторожем можно было видеть унтер-офицера и трех солдат. И когда каменщики бродили возле строек, уже не в надежде встретиться с хозяевами, а лишь из чувства привязанности к этим самым родным в городе местам, солдатики, напуганные полученным приказом, хватались за карабины и кричали:

— Назад! Уходите, ради бога!

Это были двадцатилетние юнцы, и хотя они знали, что за их спиной стоят унтер-офицер и сторож, вооруженные револьверами, они настолько волновались, что у них дрожал голос. И действительно, задержись здесь кто-нибудь из рабочих чуть подольше, одно из этих ружей могло бы выстрелить само собой. Словом, то, что произошло в Бари, повторялось теперь во Флоренции. Казалось, не было никакого выхода из положения. По слухам, Бадолати, колеблясь между желанием начать переговоры и чувством солидарности, которое от него требовалось, «чтобы не стать штрейкбрехером среди подрядчиков», уехал в свое имение в Казентино, где «худел прямо на глазах», от одной мысли, что стройка заброшена и что вопреки своим привычкам он должен сидеть сложа руки. Во время молотьбы он не выдержал и принялся скирдовать солому. При этом он случайно встретился с двумя своими каменщиками, которые, чтобы как-нибудь просуществовать, работали поденно то на одном, то на другом гумне. Бадолати и здесь был хозяином и мог бы распорядиться, чтобы этих каменщиков прогнали, но он предпочел сделать вид, что не узнает их.

Старики и те рабочие, которые никак не сумели устроиться, раза два в неделю приходили пешком во Флоренцию. Отправлялись они из дома на рассвете, чтобы избежать палящего зноя, а в городе, соревнуясь с другими забастовщиками, «подпирали стены» Палаты труда. И так как ничего нового не случалось, они проводили день на площади Санта-Кроче, где, спасаясь от солнца, пересаживались со скамейки на скамейку, пока не наступал вечер. Тогда они возвращались на проспект Тинтори, и Дель Буоно подбадривал их прекрасными словами, проблесками надежды, а иногда распределял мелочь, которую, подобно монаху, собирающему даяния среди своей паствы, он сумел раздобыть для них во время собраний столяров или парикмахеров. Таким образом к концу недели удавалось «создать видимость, будто выдаются заработанные деньги». Рабочие механических мастерских пожертвовали сто три лиры, работницы табачной фабрики — шестьдесят, однако наиболее значительной была помощь, оказанная рабочими керамической фабрики. На двадцать пятый день забастовки прибыл собственной персоной мэр Сесто, синьор Фортунато Бьетолетти, который, впрочем, и сам работал на керамической фабрике «Рихард-Джинори», и вручил строителям двести девяносто шесть лир. Наконец, газета «Мураторе»[56], которая печаталась в Турине, объявила подписку в помощь бастующим Флоренции, Ливорно и Бари.

Теперь должно было выясниться, помнят ли Боргезио, Тиан, Кортьелло и Сальватори о событиях во Флоренции и о Джеминьяни. Ведь они в течение всего последнего месяца полностью получали заработанные ими деньги. Все, что собрали рабочие керамической и табачной фабрик, было роздано в четвертую субботу вечером. Каждый рассказал о положении своей семьи, и все деньги были разделены «по числу едоков», независимо от того, кем работал бастующий. И так как в доме Олиндо и Дуили было по шесть человек, а у Аминты жена и двое ребят, то он получил четыре части, а Олиндо и Дуили — по шести. Липпи получил две части, потому что у него была одна старуха жена, а маленький Ренцони, как одиночка, — всего одну часть. И этот способ дележки денег, поначалу казавшийся наиболее справедливым, теперь вызвал первые признаки недовольства. Начали говорить, что нельзя равнять новорожденного с мальчишкой семи-восьми лет, который способен опустошить целую кладовую, если бы там было что опустошать! И потом, те, у кого жены ходили поденно стирать белье, или плели соломку, или служили кормилицами, конечно же, находились в лучших условиях, нежели те, чьи жены день-деньской были заняты по дому, нянчили детей и не могли ровным счетом ничего заработать.

Когда же маленький Ренцони вновь потребовал денег на сигарные обрезки для деда, то парня заставили замолчать подзатыльником, который его наполовину оглушил и за который он так и не знал, кого благодарить. При этом не посчитались даже с тем, что дед Ренцони сорок лет отработал на стройках и был каменщиком первой руки, а теперь едва передвигался, опираясь на палку. И подобно тому, как маленький Ренцони не узнал, кто угостил его подзатыльником, остались неизвестными и те, кто выражал недовольство.

«Справедливость умерла, едва родившись, и никакой социализм не способен ее воскресить», — вот наиболее мягкое заявление из тех, что слышались вокруг. Рабочие пока еще не возлагали всей вины на вожаков, но кое-какие намеки на этот счет уже делались.

Когда наступил вторник шестой недели, все знали, что в субботу никому не будет выдано ни одной лиры. Ни к чему не привела и демонстрация, хотя устроили ее не на строительных участках и не перед префектурой, а прямо под окнами Объединения предпринимателей. Рабочие вели себя спокойно: достаточно было увидеть их, взглянуть в их лица, чтобы понять, зачем пришла сюда эта толпа. И все же их встретили с ружьями наперевес трое солдат во главе с сержантом; хотя толпа не двигалась и безмолвствовала, они отступили во двор и закрыли ворота. Немного погодя прибыла, неизвестно каким образом оповещенная, целая рота солдат в полной боевой готовности и разогнала забастовщиков.