У них было не очень-то много фантазии, но если бы они могли ясно выразить свое желание, оказалось бы, что больше всего они хотели увидеть, как Криспи или Нардини вытащит из конторы заветный ящик и инженер начнет выдавать им заработную плату. Эти безбожники втайне уповали на чудо. Был субботний вечер, и второй раз вернуться домой без получки казалось просто невозможно. Тем более, что работа была — вот она, здесь, рядом: кирпичи только и ждали, чтобы их начали укладывать, оконные рамы — чтобы их поставили на место, стены — чтобы их штукатурили.

Чувство ответственности угнетало рабочих. И назойливо, как шершень, гудевший над толпой, сверлила мозг неотступная мысль. Они должны были воскрешать в памяти причины, толкнувшие их на забастовку, причины, которые они взвешивали про себя в то утро в Монтеривекки. И все же эта мысль ни на минуту не покидала их: если бы мы работали, нам сейчас уже платили бы деньги. Как бы мал и ничтожен ни был заработок, все же мы не вернулись бы домой с пустыми руками.

— Вот они, хищники, гляньте…

Шершень долго кружился около маленького Ренцони. Наконец парень изловчился, поймал его и, желая послушать, как он жужжит, поднес кулак к уху.

Но Криспи так и не вынес ящик с деньгами, по знаку инженера он повесил замок на дверь конторы. Каменщики стояли в ряд около насыпи и молчали. Инженер, будто не замечая их, в сопровождении племянника пошел вдоль стройки. Небо было алым. На путях маневрировал одинокий паровоз. Ренцони завернул шершня в носовой платок и сунул его в карман.

Когда инженер проходил мимо каменщиков, взгляды всех обратились к Метелло. Это длилось всего несколько минут, тех минут, которые понадобились инженеру, чтобы дойти До угла виа Витторио-Эммануэле.

Метелло словно передались через устремленные на него взгляды напряженность и скованность, охватившие всех и встревожившие его. Он понял, что, если бы сейчас он окликнул инженера и объявил о капитуляции, никто из товарищей не упрекнул бы его. В душе все они, так или иначе, были бы ему только признательны. И Метелло почувствовал, что он одинок, что лишь немногие здесь с ним заодно; и к этим немногим, конечно, нельзя причислить ни Олиндо, всем своим видом умолявшего об отступлении; ни Липпи, взгляд которого, казалось, напоминал о том, что с самого начала он не хотел брать на свою совесть эту ответственность; ни Аминту, ослепленного гневом и готового броситься на инженера, швырнуть в него камнем; ни, наконец, даже Немца, Бутори вынул было изо рта стебелек овса, затем снова принялся его жевать, кивнув головой. Но это было скорее советом принять какое-нибудь решение, нежели согласием с Метелло. Бутори поднял брови и с минуту потоптался на месте, раскачиваясь всем своим огромным телом. Возможно, что целиком на стороне Метелло был маленький Ренцони, не сводивший с него своих ясных глаз и сжимавший в кармане пойманного шершня, да еще несколько человек, которых он даже не считал своими друзьями. Они, казалось, искали у него поддержки, хотели, чтобы он показал свою уверенность и спокойствие, свое умение быть хозяином не только собственных нервов, но и положения. И, встречая их взгляды, Метелло невольно вспоминал историю каждого из них.

Вот Меони, по прозвищу Сантино[54]. Он из Пелаго, работает подручным. Все знают, что по воскресеньям он ходит в церковь: у него свои убеждения. Несколько месяцев назад у него родился сын, которого он назвал Альбертарио. Сантино часто говорил: «Ну чего тебе, Метелло, не хватает, чтобы стать примерным христианином? Немного доброй воли. Смог бы ты, действительно, поклясться, что не веришь в существование бога?» Метелло обычно отделывался шуткой, а иногда богохульствовал, чтобы разозлить Сантино и преодолеть замешательство, в которое приводил его этот вопрос.

Вот Леопольдо, сверстник Метелло или чуть постарше его, отбывавший военную службу в Африке. Едва успел он высадиться на африканский берег, как сразу подхватил одну из тамошних болезней: «каждые две минуты бегал по нужде», — рассказывал он. И это еще оказалось счастьем для него. Воины Менелика «превратили в кашу» роту, в которой служил Леопольдо. Это было все, что удавалось из него выудить. Он готов был рассказывать о чем угодно, но о том, что касалось его самого, говорил неохотно. Также никогда не заговаривал он и о доме. Было известно, что прошлой зимой у него умерла жена. Но от чего? Врачи заявили: «Не выдержало сердце. Другого объяснения нет». Она оставила ему трех сыновей, причем самому старшему было четыре года. Теперь за детьми присматривала свояченица, которая к тому времени, как случилось несчастье, собиралась выходить замуж, но вынуждена была отказать жениху. К рассказу о своих приключениях в Африке Леопольдо добавлял еще: «У меня было много друзей в роте. Бедные ребята! И бедный полковник Де Кристофорис. Был он нам как родной отец. Святой человек! Куда там Дель Буоно! С ним можно было держаться на равной ноге. И в армии есть хорошие люди, да еще какие!»

Между Леопольдо и Сантино стоял Фриани. Это был крестьянин из Галлуццо, ставший теперь хорошим каменщиком. Метелло помнил его еще чернорабочим в бригаде своего тестя на стройке в Ромито. Днем, возвращаясь из Монтеривекки, Метелло шел рядом с Фриани и спросил у него:

— Что бы сказал нам мой тесть, будь он жив, а, Фриани?

— Что мы пьяницы.

— Но он не сказал бы, что мы поступаем плохо?

— Вряд ли он одобрил бы нас, но все равно, конечно, был бы с нами.

— А кем был твой тесть, Метелло? — спросил маленький Ренцони. — Какие у него были взгляды?

— Он был анархист и смотрел на жизнь правильно, — ответил ему Фриани.

Заметив, что Метелло по-прежнему глядит на него, Фриани продолжал:

— И я придерживаюсь тех же убеждений, разве ты не знал об этом?

Дуили стоял шестым справа в этой шеренге. Это был уже пожилой человек, лет пятидесяти, в жизни которого было немало романтичного. После 1870 года он, как и многие другие, отправился в Рим, где в это время легче было найти работу, точно так же как и во Флоренции, когда она была столицей. Невеста ждала его год, два, а потом ей надоело, и она вышла замуж за другого. Дуили специально приехал во Флоренцию и, как полагается сицилийцу, бросился на изменщицу с ножом, но вопреки своим намерениям только легко ранил ее. Последовало шесть лет тюрьмы, полицейский надзор, потом Дуили как-то затих. Оставшись холостяком, он никогда не вспоминал о своей бывшей невесте, будто ее и не было. Завидев ее издали, он переходил на другую сторону улицы. Минуло двадцать лет. Вскоре после того, как она овдовела и надела траур, Дуили пришел к ней. Вдова жила одна с тремя младшими детьми, и он остался жить у нее, в ее семье. Дети звали его папой. Но жениться на ней он не пожелал.

Метелло мог представить себе, как каждый из двадцати-тридцати стоявших здесь рабочих возвращается в этот вечер домой — вторую субботу без получки! И ему стало ясно, что пусть подсознательно, но все они без исключения ждут, чтобы он взял на себя одного ответственность за продолжение забастовки. Потом они разделят с ним эту ответственность, но им нужно было, чтобы он своим поведением принудил их к этому! В этом нуждались все — и те, кого он хорошо знал, кому был другом, и все остальные, кого он, хотя и работал с ними на одной стройке, знал, пожалуй, только по имени. Большая часть их пришла из окрестных селений — Скандиччи, Галлуццо, Баньо а Риполи, Таварнуцце, Дикомано, Импрунета. Люди, с которыми он не раз говорил о политике, о женщинах, о детях, с которыми вместе выпивал, которые так же, как и он, с тем же риском и с таким же трудом взбирались на леса, чтобы укладывать балки, возводить стены, штукатурить, белить; люди, с которыми он стоял в очереди в день получки, слушая, как они ругаются и жалуются, что этих денег не хватит даже до вторника. И вот теперь он должен их опасаться, — опасаться вон того, девятого в шеренге, если считать слева; кто он, как его прозвище? Ах да, Померо[55] из Фьезоле, он тоже поднял руку две недели назад там, на берегу Терцолле. А сегодня вечером его ждут дома пятеро детей, один другого меньше, как пальцы на руке. Он смотрит на Метелло: ведь сейчас, можно сказать, решается и его участь.