Почему у Филькова голос Вали Грековой?
Нет, это не Валим голос, это чей-то чужой, незнакомый и грубый…
Блестит штык. Откуда здесь штык? Неужели они окружили лес и хотят расстрелять меня и всех товарищей?
- Не стреляйте! Не смейте стрелять!
Сжимая до боли в руке часы Филькова, я падаю в снег, прямо под ноги выбегающим из-за деревьев людям в шлемах с красными звёздами.
Липерский губернский съезд комсомола подходил к концу. Половина делегатов отсутствовала. Полгубернии было занято белыми. Многие делегаты погибли в боях, убитые вражескими пулями, отметившими кровью почётные делегатские мандаты. Другие на подступах к губернскому городу защищали город от белогвардейцев.
Последним в повестке съезда стоял доклад секретаря Дресленского комитета комсомола Александра Штейна о командировке.
Но Дреслу захватили белые, и некому было докладывать от дресленской организации.
- Товарищи, - глухо предложила Валя Грекова, ведущая съезд, - последний вопрос нужно снять. Получены сведения, что в Дресле расстреляны двадцать два человека - руководители партии и комсомола. Среди них председатель губренкома Василии Андреевич Фильков. Секретарь Дресленского комитета комсомола Штейн не сможет сделать свой доклад…
Она обвела потемневшими глазами притихший зал - и вздрогнула: я стоял в дверях…
Ощущая на себе взгляды всех делегатов и чувствуя, как тепло проникает во все поры тела, я прошёл через весь зал и, подойдя к столу президиума, рассказал надтреснутым, промёрзшим голосом о лоржинских комсомольцах, о расстреле товарищей, о Дресленском комитете…
- От имени дресленской организации вношу предложение всему съезду - на фронт!
Шестьдесят три делегата было на съезде, шестьдесят три руки с мандатами - красными листочками из папиросной бумаги - поднялись за моё предложение.
Шестьдесят четвёртый делегат голосовал без мандата красной, обмороженной рукой: я не успел ещё получить мандат.
На следующий день на двери губкома появилась надпись на той же красной папиросной бумаге:
«Губком РКСМ закрыт по случаю ухода на фронт».
Один край объявления отклеился, и ветер трепал красную наклейку, как маленькое боевое знамя.
ПЕСОК
Батарея закрепилась на новых позициях. На тщательно укатанной снеговой площадке стояло орудие. Содрогаясь всем телом, оно выбрасывало в облаке дыма и огня горячий металл, летящий далеко над поляной.
Оттуда, из-за далёкого кустарника, где, также укрытое и невидимое, стояло вражеское орудие, слышались выстрелы. Снаряды взрывали блестящий снежный покров, обнажая бугристое тело земли. Шрапнельный дождь веером разлетался в воздухе, осыпая бойцов батареи, выводя их из строя и бросая на холодную, мёрзлую землю. Зернистый слежавшийся снег окрашивался молодой горячей кровью.
Осколки снарядов срезали верхушки седых деревьев, со свистом проносились мимо большой сосны, на мохнатом, разлапистом суку которой сидел я, пристально вглядываясь в даль, коченеющими руками держа полевой бинокль помкомбатра Павла Черненко.
Вторую неделю отступала батарея. Сколько хороших бойцов оставила она на снежных полях…
- Э, ребята, - говорил запевала и первый шутник Алексей Пальнов, - до чего горячих щец похлебать хочется! Так бы, кажется, и разлилось тепло по жилам! А потом опять воевать…
По его огрубевшему и покрасневшему от мороза лицу бродила мечтательная улыбка.
- Щец? - пытался поддержать разговор арттехник Зилов. - Тебе бы, Лёша, ещё вот эдакого согревающего! - И он выразительно щёлкнул себя по выступающему кадыку.-Ах, Лёша, Лёша!-сокрушённо качал он белокурой головой, пощипывая отросшую курчавую бородку.
Я не принимал участия в шутках, мне казалось святотатством шутить, когда кругом смерть.
Иногда во время недолгой передышки собирались бойцы вокруг орудий, и Лёша Пальнов запевал любимую песню батареи:
Пел Алексей мастерски, за душу брал. Собирались вокруг бойцы, забывали про холод, про тяжесть похода, глядели в таящую сотни опасностей тёмную, густую ночь и тихо подпевали Алёше.
И ещё была у Лёши песня. Никто не знал, кто сложил её. Говорилось в этой песне про арестованного белыми рабочего, который сквозь решётки тюремного окна глядит на восток и ждёт прихода Красной Армии. Была эта песня протяжна, грустна, и пел её Лёша, полуприкрыв глаза.
Эту песню я очень любил.
Я рассказывал товарищам по батарее, что лоржинские комсомольцы ждут нас, что они обещали помочь.
Помочь… Как помочь? С каждым днём этот вопрос всё больше мучил меня.
Когда же они помогут? Когда всю батарею уничтожат?
«Когда же? Каким образом? - неотрывно думал я. - Эх, отступаем!… Опять отступаем!»
И зачем я пошёл в артиллерию? Разве столкнёшься здесь с врагом грудь с грудью?
Снаряд опять просвистел над самой моей головой и упал далеко в лесу, с грохотом расчищая себе место среди деревьев.
- Огонь! - протяжно командовал Черненко, получив новые координаты с наблюдательного пункта.
Но орудие молчало. Я с недоумением глянул вниз.
Упав головой на орудие и окрасив его своей кровью, лежал запевала Алексей Пальнов.
«Щец бы теперь горяченьких!…» - вспомнил я.
…Я заменил Пальнова у орудия. Огонь с вражеской стороны всё усиливался.
Снаряды в первой батарее были на исходе.
Помкомбатр Черненко приказал беречь снаряды. И батарея только изредка отвечала на беспрерывный смерч осыпающей нас шрапнели.
Жёлтый дым стлался на поляне, закрывая солнце.
Соседнее орудие давно умолкло, сбитое противником. Я с тревогой поглядывал на помкомбатра. Окоченевшие руки саднило от гильз. Щит орудия раскололи снаряды, но, тяжело содрогаясь, оно всё ещё отвечало на огонь противника.
Из леса неожиданно вынырнула фигура верхового.
«Приказ отступать», - решил я, и как будто треснула натянутая до отказа боевая пружина.
Всадник легко соскочил с коня: я узнал под большим козырьком шлема широкоскулое лицо Вали Грековой.
Она ласково взглянула на меня, и что-то расплавилось в моём окоченевшем сердце.
- Товарищ командир батареи, - глухим, простуженным голосом сказала Валя,- командир полка приказал держаться до последней возможности. Без приказа не отступать.
Черненко оторопело поглядел на Валю, обвёл глазами трупы, усеявшие лесную опушку, небольшую горстку оставшихся бойцов и глухо ответил:
- Передайте командиру полка, что приказ будет выполнен.
Валя поняла долгий взгляд помкомбатра. Хотела что-то сказать, но промолчала и только, проезжая мимо меня, тихо бросила:
- Прощай, Сашко!…
И мне показалось, что она совсем, навсегда прощается со мной.
Все бойцы батареи знали, что у помкомбатра Павла Черненко дома остались жена и маленький сын Пашка.
В походной сумке, в кожаном бумажнике его, лежала карточка: бравый, статный, усатый Черненко в расшитой украинской рубахе стоит у кресла, на котором сидит молодая черноглазая женщина со смеющимся мальчонкой на руках.