— Еще одну песню! — шумела толпа.

— Не могу… — мотал головою Надир и, улыбаясь, показывал на горло.

— Хватит! — вмешался доктор Казыми. — Меджнуна ждет его Лейли!

Сидевшая невдалеке от толпы Биби поднялась с земли, вошла в круг и, взяв Надира за руку, повела за собой.

Народ расступился.

— Хвала твоему сыну, мать! Он достоин своей Лейли… — сказал пожилой афганец и, отвязав поясной платок, громко воскликнул: — А ну, земляки, на свадьбу нашему Меджнуну! — и первый бросил в платок бумажку в пять афгани.

Народ загудел, зашелестел бумажками, сгрудился вокруг сборщика пожертвований.

Надир и Саид направились в больницу. Биби шла позади на почтительном расстоянии от них, так требует обычай. Биби любовалась нарядным сыном. Он был одет в атласную рубашку, белые широкие шаровары, пешаварские сандалеты с орнаментом из разноцветных шелков, а кудрявую голову украшал тюрбан, словно это был не ее сын — бедный батрак и обездоленный кочевник, а богатый купец из Индии или Ирана.

«И венчается такой молодец не в собственном доме, а у чужих людей, да еще в больнице, — с горечью думала она. — Да будет проклят Азиз-хан, который разорил гнездо Саида!

О мой аллах! Как теперь люди начнут чесать языки! Да и мулла Башир не даст им спокойно жить. А Гюльшан? Покорится ли она своей доле?»

Ничего не слыша, ничего не замечая, Биби шла словно хмельная. Сердце ее тревожно билось от тягостных дум, и она не ждала радости на земле и утешения с неба.

Биби очнулась от своих сумрачных мыслей, когда муфти задавал традиционный вопрос молодым:

— О дети мои, Амаль, дочь садовника благочестивого Азиз-хана Саида, и ты, Надир, сын покойного кочевника Дин-Мухаммеда! Скажите при свидетелях, любите ли вы друг друга?

Биби послышался голос муллы Башира. Она подняла голову, увидела седобородого, худощавого старца в очках и белоснежной чалме, облегченно вздохнула и оглянулась. Вокруг много незнакомых людей — друзей Надира и Амаль. Рядом с невестой медицинские сестры, впереди на ковре важно восседали мужчины и ее сын Надир.

— Все мы — рабы аллаха! — говорил муфти, с достоинством поглаживая свою бороду. — Всех нас сотворил он живыми и мыслящими. Наряду с мыслями он вложил в наши души и любовь и человеческие страсти… И всякий, кто говорит, что ему чужды эти чувства, — лицемер. — И, подняв глаза к потолку, муфти громко спросил: — Именем вершителя всех судеб еще раз спрашиваю вас, дети мои, любите ли вы друг друга? Не насилует ли кто вашей воли?

Надир поднялся с ковра, выступил вперед и, прижав правую руку к сердцу, низко поклонился муфти:

— Саиб, я желал бы отвечать вам первым!

— Сделай милость, сын мой, говори…

И тогда в наступившей тишине зазвучал взволнованный голос Надира:

— Как только я увидел Амаль, саиб, чаша моей жизни наполнилась счастьем!.. Сердце мое стонало от горя, днем и ночью я думал только о ней и в отчаянии бился за свое счастье. Немало перенес я обид и насмешек. И вот наступил час моей радости, и добро восторжествовало над злом! — Надир облизал запекшиеся от волнения губы и с лихорадочной поспешностью продолжал: — Сейчас, когда наше счастье с Амаль уже в наших руках, я осмеливаюсь при всех заявить: я готов жизни не щадить, крови не жалеть ради счастья моей невесты, ради ее покоя… Готов таскать камни, рубить деревья, сносить скалы с пути ее жизни, чтобы никогда с ее лица не сходила улыбка радости! Навеки неразлучимы, как две звезды, мы будем всегда вместе. Она — моя роза, и я буду ее садовником, ее соловьем, воспевающим нашу дружбу и нашу любовь!

Надир умолк. Раскрасневшийся, возбужденный, он сделал поклон уважения муфти и отошел назад.

— Хвала тебе, сын мой! — провозгласил муфти. — Счастлива та девушка, которая посадит с тобой дерево дружбы! — И, протягивая дрожащую руку к поданной ему трубке кальяна, он обратился к Амаль. — А что скажет нам дочь садовника Саида?

Зульфия подтолкнула Амаль вперед.

— Достопочтенный отец мой, — заговорила она, дрожа от смущения. — Коли я вынуждена отвечать, то открою вам окно своего сердца. Когда-то оно и не мечтало о любви и всех влюбленных считало глупцами. Только теперь я узнала, что река любви течет у ног моего любимого, и я хочу прильнуть к ней. Моя любовь, саиб, цветет так же ярко, как цветет весною наш Лагман. Теперь у меня только одна тропа в жизни, эта тропа — любовь. Я признаюсь перед вами, саиб, что сердце Надира отныне служит для меня единственным утешением!

Словно задушевную песню, слушал муфти слова Амаль. Он отложил в сторону кальян, поднял руку и торжественно произнес:

— Только помни, дочь моя, аллах дал мужчинам преимущества перед женщинами. Мужу дается право в любое время отлучить жену от своего ложа. Поэтому, дочь моя, не делай ничего дурного, чтобы Надир не отвернулся от тебя!

— Никогда! — пылко перебил Надир. — Мы навсегда останемся сердечными друзьями…

Муфти бросил на Надира неодобрительный взгляд и поспешно провозгласил:

— Да исполнится то, что угодно всевышнему!

— Хак-асть![38] — громко подтвердили мирза Давуд и Фахрулла.

Закончив церемонию, муфти взял бумагу и начал составлять брачное свидетельство.

Тонкое камышовое перо, скрипя на глянцевитой гербовой бумаге, нарисовало ковер витиеватых арабских букв.

Полюбовавшись своим творением несколько мгновений, муфти поднял голову и подозвал Надира:

— Иди сюда, счастливый сын мой!

Надир подошел.

— Читать и писать не умеешь?

— Конечно, саиб, — со вздохом ответил Надир.

— Дай сюда твой большой палец.

Став на колени, Надир протянул ему палец. Муфти смазал его тушью и приложил в конце страницы. Затем пригласил Амаль.

Девушка, опустив глаза, робко подошла.

— Читать и писать тоже не умеешь?

— Нет, саиб…

— Ну, для женщин это и не обязательно… Подставь палец.

Намазав и ее палец тушью, он указал на бумагу, и дочь садовника прижала его рядом с отпечатком пальца Надира.

Муфти не сразу отпустил Амаль. Подняв на нее свои старческие глаза, он заговорил:

— Знай, дочь моя, вокруг красивых девушек всегда увиваются стаи дьяволов. Приняв личину ангелов, они толкают их к неприглядным поступкам. Чтобы не попасть в их злые сети, помни аллаха и следуй его наставлениям! Знай: ничто так не оскорбляет мужа, как измена! Да будет с тобой воля аллаха! Бойся, дочь моя, тройного развода[39], трепещи его как огня!..

Слушая священника, Амаль думала: «Ах, скорее бы вернуться в Лагман! Упиться звоном резвящихся меж скал ручейков, насладиться пением птиц, увидеть, наконец, те черные розы, которые выпили жизнь отца».

Отпустив Амаль, муфти воздел руки и начал молитву. «Иллахи-аминь!» — приговаривал он после каждой фразы. «Иллахи-аминь!» — повторяли за ним остальные. Чтобы придать брачному акту силу законности, муфти, закончив молитву, протянул листок мирзе Давуду и Фахрулле на подпись. Едва муфти успел приложить печать к документу, как в приемную вошел тот самый пожилой афганец, который собирал во дворе деньги на свадьбу Надира. В руках у него был легкий зеленый поднос с аккуратно сложенной пачкой денег и кучей разноцветных конфет-лепешечек. Сделав общий поклон, афганец подошел к Надиру.

— Сын мой, певец весны! — заговорил он, улыбаясь и протягивая ему поднос. — Мы, твои слушатели, поздравляем тебя со счастливым днем и от чистого сердца вручаем скромный подарок. Будьте счастливы под небом аллаха!

— Мубарак![40].. — раздались отовсюду возгласы.

— Ну-ну… — подбодрил старик Надира, заметив его нерешительность. — Не обижай нас, мы твои земляки…

Надир принял поднос, обвел взглядом присутствующих и направился к доктору мирзе Давуду.

— Саиб, наша любовь к вам безгранична, осчастливьте нас, угоститесь!

Мирза Давуд дал ему понять, что вначале следует оказать честь муфти. Юноша подошел к священнику.