— Ну как? — наконец открывает глаза Балтуоне. Взгляд его неспокойно бегает по лицам мужчин. — Потрясающе?

Йонелюнас наклоняется к уху Стасиса и шепчет:

— Чепуха на постном масле.

Но Балтуоне и теперь не слышит, что ему не нужно.

— Саулюс, ты ведь прирожденный поэт, скажи свое слово.

— Хорошо. Пиши дальше, — спокойно говорит Саулюс.

— А ты, Альбертас, почему молчишь?

— Скажу прямо: самодеятельность! Когда-то ты был только ты. А теперь…

— Но кому нужен я такой? Кому нужен поэтический выстрел? Не напоминай мне, Альбертас, думаешь, я сам не чувствую? Ах, дорогие коллеги, Станисловас Балтуоне еще вдарит! Взял бы чего покрепче, но… когда получу гонорар. — Он жалобно смотрит на опустевшую бутылку вина, глубоко вздыхает — устал от чтения своих стихов, а может, от тяжкого бремени славы. — Правда, чего вы такие кислые? — Вдруг, вспомнив о чем-то, разевает рот, заерзав, распахивает потертый вельветовый пиджачок. — Думаете, не знаю, о чем вы тут шушукались? От меня можете не скрывать. Не скрывай, Саулюс. Я-то знаю, что это такое, на своей шкуре испытал. Всякое в жизни бывает.

Саулюс ищет взглядом официантку — рассчитаться бы да уйти поскорее: желания пить никакого, мутит от одной мысли, что он может сегодня надраться, а долго сидеть тут тоже ни к чему. Привязался Балтуоне, подсядет еще кто-нибудь, еще полезет целоваться будет нести всякую чепуху…

— Друг я тебе, Саулюс, или не друг? Так чего молчишь? Знаю, краем уха слышал. Тяжело тебе, чертовски тяжело.

Саулюса пронзает недоброе предчувствие.

— Что ты мелешь?

— Читал где-то, да и мой жизненный опыт диктует: муж последним узнает о неверности жены. Ты уж не сердись, Саулюс…

Пот прошибает все тело, щеки краснеют, но Саулюс из последних сил старается сохранить спокойствие. Не выдавай себя, не показывай, что это тебя касается!

— Брось трепаться, — говорит, боясь, чтоб не дрогнул голос. — С пьяных глаз… Пошли, ребята, я у стойки расплачусь.

— Это я-то пьян? — Балтуоне обиженно качает головой, потом снисходительно усмехается. — Что твоя супруга из дому ушла, это мой вымысел? Пьяная трепотня, да?

Держись, Саулюс, стисни кулаки и держи себя в руках. Ты должен выдержать, обязан. Чтобы все кафе обратило внимание, чтоб ты стал?.. Нет, нет, Саулюс.

— Да, дорогой Стасис, трепотня, — он старается говорить спокойно, глядя прямо в глаза Балтуоне. — Трепотня. Кто-то выдумал, а ты как попугай…

Балтуоне растерянно смотрит на Вацловаса Йонелюнаса, на Альбертаса Бакиса, ищет поддержки.

— Знаешь, за такие разговоры, пардон, я тебя как цыпленка… — вскрикивает Альбертас, подтягивая рукава рубашки.

— В морду! — Кулачище Йонелюнаса скользит по столику. — За такое надо проучить!..

За несколько секунд весь хмель испаряется из головы Стасиса Балтуоне.

— Виноват, коллеги. Саулюс, ей-богу, извиняюсь. Мне сегодня, совсем недавно, сказали… Дурак, поверил. Саулюс, дай лапу… Не сердись.

— Уходи вон. Не сержусь.

— Правда, не сердишься?

— Говорю, нет. Только оставь в покое.

Балтуоне, еще раз извинившись, пятясь уходит и исчезает за столиками. Сквозь глухой гул доносится девичий смех; кто-то громко зовет официантку, кто-то предлагает приятелям послушать анекдот…

Саулюс Йотаута достал бы платок, вытер лицо, потные ладони, но не поднимает рук, сидит без движения, опустив глаза, ему кажется, что любым движением он выдаст себя… Ведь ничего не было, ничего… Как хорошо, что вы не расспрашиваете, ребята. Ты же не поверил, Альбертас, этому трепачу. Не поверил и ты, Вацловас. Но лучше вы бы говорили о чем-то, рассказывали. У тебя, Альбертас, всегда разговору хватает, так почему ты дергаешь эту свою бархотку, почему ерошишь бородку?

— А если еще по одной? — весело потирает руки Альбертас.

— Это можно, — соглашается Вацловас.

Саулюс молча кивает.

Не стоило оборачиваться на столик в углу, под окном: некого ведь было искать в суматохе кафе. Стасис Балтуоне ушел и не вернулся. Но ведь рядом с ним кто-то сидел, вспомнил Саулюс. Вспомнил широкую спину, багровую бычью шею… Сейчас столик был свободен, но когда Саулюс вошел в кафе, там сидел… Еще раз обернулся, не замечая прищуренных глаз Инезы: взгляд метнулся прямо мимо нее, задев другие лица и спины.

— С кем там пил Балтуоне? — спросил он Альбертаса, у которого перед глазами был весь зал.

— Не заметил? С Ругянисом. Похоже, он сегодня на седьмом небе. Всем ставит. Может, своего «Хозяина» протолкнул? Он всех принимает за дураков, предлагая это гранитное чудовище установить в городском парке.

Правда, не стоило оборачиваться, не пришлось бы спрашивать. Не стоило и сразу же подниматься из-за столика. Но не выдержал, не смог больше, хотел остаться один и поднялся… Но почему рядом идет Альбертас? Им же не по пути; и несет какую-то чепуху, словно Саулюсу интересно слушать о каких-то малярах, которые начали ремонт квартиры, о том, что среди них один художник. «Пока в искусстве заправляют снобы, остается лишь стены малевать». Плетет и о Доме творчества в Паланге, в который летом невозможно попасть — живут там бог весть кто, только не художники. И о сыне-студенте, влюбившемся в певицу оперного театра, лет на десять его старше, разведенную со вторым мужем, — умеет дурить голову молодым. Не хватает ровесников и мужиков постарше, что ли? Зачем надо брать в постель сопляка?.. Неужели это любовь? Саулюс изредка вяло соглашается или возражает, удивляется или возмущается, но слушает только вполуха, голос приятеля иногда вообще пропадает, как в испорченной телефонной трубке. Лучше бы уж Альбертас его не провожал. Вацловас вот распрощался около кафе, пожелал обоим хорошего лета: наверно, не скоро придется встретиться, потому что в понедельник уезжает на озеро Жувинтас — там снял пол-избы, собирается крепко поработать. Потоптался, сделал несколько шагов в сторону и махнул рукой. Мог бы Альбертас пойти с ним вместе. Но Вацловас его не позвал. Сам он не сказал, куда теперь шагает. Может, дело какое?..

Поднимаются по лестнице в гору медленно, спешить некуда. Альбертас сложенной «Вечеркой», будто линейкой, хлопает себя по протянутой левой ладони, поглядывает снизу на Саулюса Йотауту, который его на голову выше. Вот он здоровается с юной парочкой, проходящей мимо, кивает мужчине. Кивает второму, третьему. Все время кивает, улыбается, перебрасывается словом. У Альбертаса тьма знакомых, он хорошо помнит каждого человека, с которым хоть раз пришлось встречаться, разговаривать. Саулюс, увы, не может похвастать такой памятью; переживает, когда тот или другой мягко укоряет его: возгордился, дескать, не хочешь узнавать на улице. Нередко сам спохватывается: вроде бы внемлет собеседнику, слышит его слова, но мысли витают бог знает где; или смотрит на человека, а видит не его, а совсем другого, чем-то похожего на собеседника или даже не похожего. Ему становится не по себе, он теряется, — ведь спроси его в этот миг, с кем он беседует и о чем, ни за что не скажет. Как в тумане видит он теперь уже Вацловаса Йонелюнаса (какого цвета был на нем костюм?). Словно встреченный неделю назад мелькает Стасис Балтуоне. Нет, это не Стасис, это только его потное лицо, настырные зеленоватые глаза, колючие слова: «Муж последним узнает о неверности жены…» Но вот неверный взгляд останавливается… на широкой спине, покатой, будто каравай крестьянского хлеба. Ругянис. Аугустас Ругянис сидел там. В углу за столиком. Оба они, Саулюс и Аугустас, сидели повернувшись друг к другу спиной. Только Саулюс не подозревал об этом, а Балтуоне, без сомнения, сказал Ругянису: «Йотаута!» Наверное, еще больше согнулись его плечи, лопатки зашевелились, как заступы могильщиков…

— Давай постоим, — Альбертас глубоко дышит. — А помнишь, когда-то не на такую горку бегом залетали. Ах, Саулюс, куда мы движемся, иногда невольно подумываю. Особенно когда вот тут, в груди, теснит. Давай присядем.

Неподалеку от Дворца профсоюзов, холодной бетонной массой придавившего холм Таурас, по всему краю площади расставлены скамьи. Оба присаживаются, какое-то время молчат, глядя на вечереющий город. Солнце уже низко, оно поблескивает в окнах домов и витражах костелов, протягивает темные тени от лип и домов. Веет прохладой, покоем, ветерок приносит пьянящий запах цветов. Йотаута откидывает голову, зажмуривается. Может, и впрямь надо рассказать все, открыться, как в исповеди перед богом? Зачем играть в прятки, ведь Альбертас все видит и понимает. Наверное, понимает. Полегчало бы, как от лопнувшего нарыва. Альбертас смеяться бы не стал. Старый и добрый друг. Не просто так провожает — хочет помочь, но сам не знает, как да чем. Предложил присесть, пожаловавшись на сердце. Хочет побыть вместе. Конечно, ничего он не посоветует. Разве можно тут советовать… И все-таки… все-таки… Меня бросили, Альбертас… Дагна бросила, ушла… Вчера, как только я вернулся…