— Пардон.

Голова кружилась, и мать прислонилась к подоконнику; ей стало страшно, что она упадет, именно сейчас упадет.

— Может, в мою комнату перебазируемся, ребята? — позвал Альбертас. — Тут пускай Саулюс с бабушкой.

Они гурьбой повалили в коридорчик, но еще долго за закрытой дверью был слышен галдеж и какие-то шорохи.

— Присаживайся, мама, — попросил Саулюс, а сам развалился на стуле.

Матильда долго глядела на сына, на его пьяное обрюзгшее лицо, трясущиеся губы. Потом сделала несколько шагов, широко размахнулась и ударила его по щеке. Саулюс вскочил, стиснул зубы.

Мать отшатнулась, задела ногой бутылку, и та со звоном покатилась по полу. Саулюс уселся. После долгого молчания спросил:

— Зачем ты приехала?

Матильда сидела, положив руки на колени, поглаживая одной рукой другую; гладила их ласково, с чувством. Ведь больше некому их погладить. Да и им погладить некого.

— Думала, память о родном доме тебе привезу.

— Зря ездила в такую даль.

— Ты даже и во сне его не видишь?

— Хотел бы видеть.

— Как же ты жить будешь, если родной дом?..

— Проклятый дом, — швырнул он страшные слова, как в то лето, когда ушел из дому, даже не обернувшись. — Проклят он, лучше не думать.

Матильде хотелось бы вырвать, с корнями вырвать ненависть сына. Как же она разрослась, если за столько лет не затихла! А ведь он повторил слова папаши Габрелюса, сказанные перед уходом… Саулюс не слышал их, и она ему об этом не рассказывала, но почему так сходно звучат эти слова: «Проклятьем помечен этот дом…» Неужто ее горе и кровь Казимераса не смыли это проклятье? Неужто нужна жертва больше? Кто принесет ее? Саулюс? Господи, он только грубить умеет. Бутылками мостит свою дорогу.

— Твоя эта комната?

— Пока.

— А там? — показала она головой на стенку.

— Приятель живет, Альбертас. Это его квартира.

— Он один?

— Жена бросила. Все они такие.

— А эти другие?

— Кто?

— Те, что были?

— Не спрашивай, ведь ты не за этим приехала.

— Не за этим, да.

Через минуту спросила опять:

— Эти, что на стенах, ты рисовал?

Саулюс ухмыльнулся:

— Не нравятся? Не ищи, Лепалотаса не найдешь! — отрубил словно топором, видно вспомнив разговор у богомолки в Пренае той страшной ночью.

— Лепалотас есть, сынок, — ответила Матильда. — Раз уж ты так нехорошо говоришь, скажу тебе вот что: тебя, может, и не останется, а Лепалотас будет, как был.

— Смешно мне, ха-ха-ха!..

— Грустный смех пьяного.

— Это и хотела ты мне сказать, мама? В такую даль ехала — и только ради этого?

Мать встала с продавленного дивана, постояла и, обойдя сына, широко развалившегося на стуле посреди комнаты, шагнула к двери.

— Я тебя не выгоняю, мама…

Она ничего не ответила, только еще раз поглядела из коридорчика на Саулюса.

…Те, кто ждал той ночью поезд в Ригу или Ленинград, в Симферополь или Минск, могли заметить в зале ожидания вокзала прижавшуюся к холодной цементной колонне старую женщину в надвинутом на глаза платке.

— Умер кто?

— Вещички свистнули? Бывает.

— Деньги вытащили? Много ли надо на билет?

Спрашивал и один, и другой, и третий, но она только качала головой, не поднимая глаз.

Той ночью она не просто вспоминала прожитое, не слезы проливала, а на окровавленных коленях прошла свою голгофу.

Матильда умирать будет, не забудет, как папаша Габрелюс в унылые зимние вечера под потрескивание лучины читал вслух небольшую книжицу о портняжке Юзе, который оставил родителей да канул будто в воду, но вот однажды въехал во двор на справной телеге, запряженной гнедыми лошадьми, да с ядреной бабой под боком… Не так ли и Саулюс?.. Правда, не на телеге он въехал во двор — на легковушке небесного цвета бесшумно вкатил и остановился под кленом, в тенечке. Матильда как раз кормила на тропе цыплят и отгоняла старых кур, чтоб не клевали малышей. Теперь уже не помнит, подумала или нет, что кто-то бы мог приехать, но уж точно не чуяла, что хлопнет дверца и появится Саулюс. Сердце ее всегда все предсказывало так точно, что потом страшно становилось от вещих предчувствий, однако на сей раз оно было спокойно. И вчера, и сегодня тени предчувствия не было. Господи, неужто она не ждала? Или так устала ждать, что и не ждала?..

Из другой дверцы живо выскочила молодая женщина, встряхнула пышной прической. Матильда все еще стояла, протянув руку над стайкой цыплят, и, хотя в горсти не оставалось ни крупинки, шевелила пальцами, будто сыпала не переставая, а глаза ее перескакивали с сына на эту женщину, с женщины на сына. Поняла все, с первого взгляда поняла, и зря Саулюс объяснил:

— Жена моя. Дагна.

Легкая такая, бойкая, невысокая. Платье огромными цветами, куцее, вроде бы она выросла из него, развевал ветер, и она прижимала его рукой к бедру, видно стесняясь наготы своих длинных ног. Лицо зарделось, глаза с опаской глядели из-под густых ресниц.

— Мне так хотелось вас увидеть, — сказала Дагна, смущенно опустила голову и опять встряхнула волосами, потому что налетевший, как нарочно, ветер ерошил их и бесстыдно задирал платье.

Не спуская глаз с молодой снохи, Матильда медленно вытирала о передник руки и напряженно думала, пытаясь вызвать в памяти давно канувшие в прошлое дни.

— Ты, наверно, сердишься, мама, на меня, — растерялся от долгого молчания матери Саулюс.

Матильда поднесла руку к губам.

— Уже, уже, вспомнила… Так когда-то твой брат Людвикас привел девушку. Так похожа, что гляжу теперь…

Дагна повернулась на одной ноге, рассмеялась. Впервые прозвучал во дворе ее рассыпчатый смех.

— Мы все молодые похожие.

— Жизнь Людвикаса война поломала. Ты знаешь Людвикаса? — спросила она вдруг сноху, хотела обратиться по имени, но не вспомнила и добавила: — Как тебя звать-то?

— Дагна.

— Не слыхала. Но это ничего. Моего имени в Лепалотасе тоже никто до того не слыхал. Привыкают, если б только все… Знаешь Людвикаса?

— Почему Дагна должна знать всю родню? — вмешался Саулюс. — Ты всегда, мама, со своими вопросами…

— Людвикас — твой брат.

— Знаю. И Дагна знает.

— Мы съездим к Людвикасу, правда, Саулюс? Ведь съездим, — Дагна ласково прильнула плечом к груди Саулюса.

Матильда не спускала глаз с Дагны и когда они уже сидели в горнице и не спеша ели творожный сыр с клубничным вареньем, запивая холодным молоком. Она молчала, не зная ни о чем спрашивать, ни что говорить, а перед глазами неотступно стоял день того далекого лета и Людвикас в белой сорочке со своей девушкой Эгле. Матери противно было видеть, что эта девчонка хочет отобрать у нее сына; совсем чужая она, бог знает, кто ее родители. Матильде не хотелось отдавать Эгле своего Людвикаса, может, это ее нежелание и разлучило их. Но ведь она худа не желала, видит бог. Не желает худа и Саулюсу с этой… Дагной. Добра желает, только добра, но почему в жизни все так страшно переворачивается?

— Чтоб только вам было хорошо, — Матильда обняла Дагну за плечи, другой рукой потянулась к сидящему рядом сыну, но рука повисла, и она не смогла ее поднять, испугалась: эти самые слова сказала она когда-то и Людвикасу с Эгле; неужто ее пожелание не от чистого сердца? Неужто у нее камень за пазухой? — Чтоб только вам… — и отвела руку от Дагны.

— На свадьбу не звали, — словно извиняясь, сказал Саулюс.

— Давно?..

— Год, уже второй.

— Мы свадьбу не играли, — объяснила Дагна. — Квартиры не было. В мастерской у Саулюса собрались друзья, и все.

— А может, мама, ты мне приглядела девушку здесь? В деревне?

Матильда проглотила горечь.

— Не посмела бы я тебя нашим сватать.

— О, слишком плох даже для доярки?

— Саулюс, — Дагна взяла его за руку, но эта рука резко оттолкнула ее.

— Не знаю, почему ты, сынок, все время ершишься против родной деревни, против родного дома.

— Нет, нет, я уважаю, даже люблю…