— Постыдился бы, Швебелдокас. Дети когда-нибудь тебе не простят.
Швебелдокас попятился, пнул носком сапога горящую головешку под котел, покосился на своих вытянувшихся парнишек, уже поднабравшихся бражки и хихикающих теперь у костра.
— Мои дети тебя з-заботят, Йотаутене? Мои дети… А ты мне скаж-жи, где твои дети? Бродишь одна, как п-привидение, а дети-то где? Что наж-жила, что имеешь на старости лет? На твоем месте я бы волком выл, а ты меня п-попрекаешь, других учишь.
Матильду прямо обжигали эти слова, но она слушала не прерывая, пока Швебелдокас не высказал все.
Швебелдокас замолк, покосился на Йотаутене и, будто застеснявшись ее седин, отвернулся.
Матильда повернулась было уходить, но остановилась.
— Послушай, Швебелдокас, что я тебе скажу. Мои дети всегда со мной, они даже ближе ко мне, чем твои вот сейчас…
Сыновья Швебелдокаса зафыркали, загоготали. Отец сердито замахнулся на них палкой.
Не было дня и часа не было — чистая правда, — чтобы Матильда не думала о своих сыновьях, чтобы не чувствовала их. Бросит взгляд на сноху да внучек и спрашивает в мыслях: «Каролис, сын мой, почему не пишешь? Неужто не знаешь, как нужно твое слово, самое обыкновенное слово, но от тебя? Не можешь этого не знать, ведь видишь нас во сне». Письма Каролиса были очень редкими и коротенькими. И в каждом она читала скорбное последнее «прощай». «Если б все мы были вместе», — чуть ли не каждый день вздыхала Юлия. Матильда выговаривала ей: «Ведь если все время об этом думать, и спятить недолго». — «Бывает, мне так и кажется», — отвечала Юлия. «Найди себе занятие, вязать начни, шить…» — «Все из рук валится, не могу». — «За собой следи. Говорю, никто за тобой следить не будет, если сама не станешь». — «А кому я нужна?» — «Ну уж, сказала!.. Девочки растут, девочек пожалей». — «Мне-то ничего не надо…» — «Юлия! — И уже помягче: — Начисти картошки на ужин…» Редкими бывали такие разговоры, чаще всего Юлия молчала, сидела будто воды в рот набрав, говори не говори — рта не раскроет. Малость оживала, когда девочки прибегали из школы. Вся изба тогда полнится щебетом и движением, а старый стол скрипит, когда девочки облокачиваются на него. Голова Алдоны полна всяких затей, не успев пообедать, она показывает новые гимнастические упражнения: кувыркается через голову, приседает, машет руками, будто крыльями. Дануте не такая, она вроде ленивой старухи и лишь изредка пискнет: «Алда — балда, в голове вода… Алда — балда…» Матильда предостерегает Алдону, чтоб не ушиблась, но ей как будто это и нужно: еще больше хочет себя показать. Конечно, хорошо, что внучки веселят ее, ведь Матильде иногда до смерти не хочется идти из хлева в избу, хотя знает, что надо, очень даже нужно.
Телега жизни карабкалась в гору; хоть и медленно, но дела шли на поправку — все это видели, а осенью удалось и несколько бумажек зажать в ладони и погрузить руку в полные мешки ржи. Вот хорошо-то хрустели бумажки — для девочек туфельки да платьица, для Юлии пальто, хоть она никуда и не выходит; еще на всякую мелочь останется. Будто прохладная струя воды, освежало руку отборное зерно — и на хлеб хватит, и свинье на корм. Тобой заработано, тобой! Написала письмо Каролису, сама писала, налегая грудью на стол, все как есть выложила, что сердце чувствовало да голова понимала. Потом собрала посылку, тоже Каролису, старшему, и, заложив лошадь, отправилась в Пренай. Не успела еще отдать посылку, когда симпатичная женщина за перегородкой сказала Матильде, что для нее есть письмо. Вот! Матильда так и оторопела, хотела отбежать в сторонку, вскрыть конверт да прочитать. Но удержалась-таки, оплатила посылку, поблагодарила за письмо и вышла на улицу. Собиралась забежать в магазин-другой да кое-что прикупить, но сейчас про все, про все забыла, уселась в телегу. Побыстрей домой, побыстрей привезти весточку снохе да внучкам! Но почему письмо должно быть от Каролиса? Она сегодня думала только о Каролисе. Она чаще всего о нем думает. А Людвикас? А Саулюс? «Наверняка от Саулюса, этого ветрогона, — прости меня, господи, все они мои дети!» И зря она спешит да подгоняет лошадь. «Тпру!» — останавливает ее, натянув вожжи. Спохватывается, что остановилась посреди шоссе, может машина налететь, теперь только и оглядывайся, на каждом шагу они, и сворачивает на обочину. Пальцы непослушны, не могут выудить листочек из конверта. Почему так дрожат пальцы? Весь листочек дрожит… Людвикас! Людвикас… Долго смотрит на пестрящие буквы, перед глазами туман — то наплывает, то пропадает, губы шевелятся. Наконец поняв что-то, она поднимает голову, оглядывается, торопливо сует письмо обратно за пазуху и подхлестывает лошадь. Громыхает по булыжнику двухколесная беда, и многие оборачиваются вслед — из какого захолустья катит баба на этой брыкушке, про которую уже успели забыть со времен войны?
— Людвикаса отпускают! Людвикас возвращается! — вбежав в избу, закричала радостно, как девчонка. — Людвикас!
Юлия подняла голову с подушки, тускло уставилась, поморгала мутными глазами. Замолчала Дануте, вслух читавшая книгу, и посмотрела на старшую сестру Алдону, которая раскладывала на столе карты.
— Людвикас возвращается, — уже спокойнее сказала Матильда.
Ни одна ей не ответила; стало страшно.
— Людвикас…
Алдона продолжала раскладывать карты.
— Это еще что такое? — накинулась на нее Матильда. — Из пекла эти чертовы картинки?
Девочка закрыла грудью карты.
— Мне дали.
— Дали? Кто дал? Юлия, ты позволяешь…
Юлия смотрела на нее все такими же мутными глазами.
— Каролис… Когда Каролис вернется?
— Я от Людвикаса письмо получила.
— Вот были бы мы вместе…
— Господи… — вздохнула Матильда и в изнеможении уселась на лавку под окном. Там, где обычно сидел Каролис.
— Если б не ты, мама… — Юлия уткнулась в подушку, вцепилась руками в края кровати.
«Прости, господи, нам грехи наши… Но как мне понять собственный грех? Кто даст мне отпущение? Как и мы отпускаем врагам нашим… Если бы я могла все забыть! Но я и не жажду мести, никому не желаю зла, пускай земля рассудит виновных. Но спаси нас от нечистого… Спаси нас, спаси, серой выжги семя зла и позволь вернуться тем, которые должны вернуться. Но почему ты первым возвращаешься, Людвикас, если тебя жду только я одна?»
Людвикас пришел весной, сразу же после дня святого Казимира. Так что успело пройти пять месяцев с того письма, и Матильда не знала, что и думать. Остановились дни, навалились бесконечные ночи — не знала, за что и хвататься, не знала, что и думать. Написала письмо Саулюсу — брат возвращается. Саулюс не ответил. Хоть бы два слова черкнул. Молчал. Как заглянул два года назад летом, побродил из угла в угол повесив голову, так и пропал в Вильнюсе. Учится, скоро вроде уже кончит этот свой институт. И работает, обмолвился тогда, иначе ведь не перебьешься. Она предлагала помочь — нет, не надо. Раз не надо… Но письмо-то уж мог бы… трудно, что ли… да еще когда Людвикас, родной брат, возвращается. Тоже нет. Что и думать теперь?
Эти дни ожидания нарушило одно событие. Случилось это тоже уже по весне. Дошли толки: «Йотаутене, твою ферму собираются упразднить». Матильда и не обрадовалась и не огорчилась. Пускай, в ее-то годы можно и отдохнуть. И правда, вскоре явились трое мужчин, осмотрели каждую лошадь, а в бумаги записали: одни годятся в работу, а другие нет — дряхлые, только корма зря переводят, когда их и так не хватает. «Куда их денете-то?» — «Ликвидируем, Йотаутене. Не будем же устраивать приют для престарелых лошадей, ха-ха!» Еще несколько дней спустя всех лошадей увели. Остался пустой хлев, полный навоза. Уныло торчали пустые кормушки, сломанные жерди. От этого уныния у Матильды екнуло сердце. Два года изо дня в день ходила из хлева на гумно, с гумна в хлев, и пролетели они так быстро, что удивиться впору. Что же теперь ей осталось-то? На колхозном собрании председатель пригласил Матильду в президиум — несколько раз звал, пока она не вышла перед всем народом и не присела на краешек стула, — поговорил об огромных переменах в хозяйстве и о том, что они не с неба упали, а достигнуты трудом и усердием именно таких людей, как Матильда Йотаутене. Так что давайте поблагодарим товарища Матильду Йотаутене за то, что она, на седьмом десятке, ответственно отнеслась к сложнейшему участку работы — кормила лошадей. Давайте похлопаем, товарищи! Матильда сидела как на иголках, будто ее выставили на посмешище перед всей деревней, не знала, куда девать руки, куда прятать глаза. Потом в ее задубелые руки вложили подарок — блестящий будильник. Председатель говорил дальше, а Матильда вертела будильник потупив глаза, потому что боялась поднять их на людей. Под часовой стрелкой прочитала надпись: «Made in USSR». Что бы это могло значить? Буквы литовские, а что написано — бог знает. Наверняка это должен быть дорогой подарок, раз так непонятно называется. Когда председатель неожиданно замолк и стал рыться в своих бумажках, она встала, держа обеими руками будильник, и сказала: «Председатель, вот о чем я попрошу, вспомнила: из этих престарелых лошадей оставь мне одну. Или жалко? А это «маде» я могу вернуть. Мне бы лучше лошадь… Обещайте». Народ почему-то засмеялся, загомонил, а председатель попросил Матильду сесть и сказал только: «Списать, следовательно, уничтожить, а оставить в живых… не знаю, не знаю…» Матильда не забыла о своей просьбе, отправилась на другой день в контору и опять повторила ее. Мужчины долго ломали голову, как удовлетворить эту прихоть старухи. Наконец председатель нашел выход. «Будь что будет — покупай, Йотаутене. Составим акт продажи». Правление одобрило. Матильда за двадцать рублей (цена доброго петуха!) купила смирную кобылу, впустила ее в пустой хлев и, отправившись за сеном для нее, увидела, как на проселок свернул с чемоданчиком в руке долгожданный Людвикас.