— Почему ты отпираешься? Я же вижу.

— Не Швянтупе! — яростно повторил Саулюс и вскочил, — казалось, он тут же сорвет рисунок со стены.

— Что же тогда?

— Не знаю, мама. Что угодно, только не Швянтупе.

— А я-то думала… Где родился, где вырос, это место твое навеки… и нету ничего, на что бы мог его даже в мыслях променять.

Матильда ни за что не могла поверить, что глаза ее подводят, и чем пристальнее вглядывалась в разноцветные рисунки сына на дощатой перегородке, тем явственнее видела деревню Лепалотас. Пускай он говорит что хочет. Но откуда эта его раздражительность? Прорвалась, а накопилась еще там, в Лепалотасе? Мать не раз уже, замечала, что Саулюс, вернувшись в деревню, места себе не находит. Скажешь что-нибудь сделать — сделает, прикажешь что-нибудь принести — принесет. И торчит у окна избы, смотрит в поля, а то заберется куда-нибудь и стоит, прислонясь к стене или дереву да скрестив ноги. Словно ждет чего-то или вслушивается, напрягая слух, словно хочет решиться на что-то и не может. А в избе вечером листает газету, сидит над раскрытой книгой, но не читает, пялится только и ничего не видит. Каролис заводит с ним разговор, да и она сама не молчит о всех горестях и заботах, а Саулюс — ничего, сидит как глухонемой и все поглядывает на часы. И ночью спит плохо, бывает, даже глаз не сомкнет. Матильда взяла и спросила однажды: «Ты не хвораешь, сын?» — «Нет». — «Почему тогда такой сам не свой?» Тишина. «Ты и в Пренае такой?» — «Нет». — «Тогда что с тобой?..» — «Не знаю». Тяжелый был разговор, и мать решила, что знает: его вся эта сумятица страшит; ведь как он вскакивает с кровати, когда где-то вдалеке раздаются выстрелы, даже когда корова в хлеву загремит по загородке! Господи, как хорошо, что Густас ни разу не зашел, когда Саулюс был дома. Хотя Саулюс о нем знает, Каролис не выдержал, рассказал… Может, и зря, зачем Саулюсу голову забивать, хотя, с другой стороны, он молод, а по молодости и невыносимое можно вынести.

— Засиделась, придется переночевать.

— Ночуй, мама. Говорила хозяйке?

— Она сама предложила, добрая женщина. Уже пятый год ты у нее, может, и на следующий попросим, чтоб подержала тебя.

— Мне все равно.

— Все равно?

— Все равно. У этой или у другой богомолки.

— Не груби. Она аккуратная, чистая.

— В костел в семь часов утра поднимает.

— И ты идешь?

— Не иду.

— Правда, сын?

— Правда, мама.

— Давно?

— Она и теперь по утрам в семь часов будит. Тебе ничего не говорила?

— Ничего.

— Еще скажет. В этом году перестал ходить.

— В школе запретили?

— Нет, я сам.

Матильда помолчала, покачала головой:

— Как знаешь, сын, ничего тебе не хочу говорить. Все вы, мужчины, остываете к церкви. А твой приятель тоже? — мать показала головой на пустую кровать.

— Нет приятеля, — Саулюс яростно листал книгу. — Я один здесь живу.

— А где он?

— Не знаю. Не спрашивай, мама.

— Сынок, я тебя иногда не понимаю.

— И я… себя…

Из костела вернулась богомолка, счистила с башмаков у дверей снег, стряхнула платок и позвала Матильду на кухню — пускай учится ребенок, не будем ему мешать. Говорили о том да о сем, о знакомых и незнакомых, о жизни и всяких толках (но можно ли им верить?), о тяжелой зиме и поздней весне. Богомолка молола языком без устали, старалась выцарапать что-нибудь новенькое, но приутихла, когда ничего не вышло. Матильда минутами даже пропускала мимо ушей, о чем ее спрашивали, ее мысли уносились из тесной кухоньки, и ей самой хотелось улететь вслед за ними. Надо было раньше уйти, когда еще было светло. Заблудиться-то не заблудилась бы, боже мой, с закрытыми глазами дорогу бы нашла, но руки-ноги отнялись, да и все тело было разбитое, непослушное. Хорошо мыслям-то, они легкие и шустрые будто птицы, Матильде не успеть за ними. Но куда они уведут, в какие дали, если все время улетать вслед за ними? Может, и не надо лететь-то, может, это усталое сердце зря тревогу поднимает. Как хотелось бы Матильде, чтобы так оно и было! Она молит бога (есть он? нету? для Саулюса бога нету, он не ходит в костел, и богомолка почему-то не говорит об этом), молится без молитвы, чтоб ее предчувствия растаяли, рассеялись будто дым, не выжав даже слезинки на глазах. Видит всех в избе, наверняка Каролис уже вернулся, корову и овец покормил, Юлия ужин готовит, изба полна теплого душистого пара; Алдуте за столом, тыкая пальцем, читает свою книгу… Видит, что все заняты… Но почему Каролис такой… один-одинешенек? А как обрадовался-то (ей-богу, обрадовался!), когда она сказала, что пойдет к Саулюсу. Но эта его радость была — только теперь начинает доходить до Матильды — какой-то не такой… И будь она сейчас там, рядом с Каролисом… Ей надо быть там…

— Я должна идти домой, — неожиданно сказала Матильда, заблестевшими глазами уставясь на сухое, увядшее лицо богомолки.

— В голове у тебя помутилось, Йотаутене! Иисусе и все святые!..

— Еще не поздно, я доберусь.

— Лихорадит тебя… вижу, глаза горят и лицо… Ложись, Йотаутене. Иисусе и все святые, ни за что не пущу. Ложись, поспи…

Матильда успокоилась малость, посидела, потом стала рваться домой. Может, и ушла бы, но Саулюс уговорил, взяв мать за руку, привел в свою комнатку.

— Ложись, мама, на мою кровать, а я на эту.

Матильда стянула валенки и одетой повалилась на кровать — ночь пройдет быстро, а утром, как можно раньше, — домой…

Ночь оказалась бесконечной. На кухоньке сопела, пыхтела, а иногда так принималась храпеть богомолка, что и без трубы архангела могла любого воскресить из мертвых. Среди Йотаутов храпунов не было, приходится удивляться, как Саулюс может здесь заснуть. Но в эту ночь и он не спал. Ворочался с боку на бок, шуршал одеялом, будто мышь. «Который теперь час?» — подумала Матильда. Старенький будильник тикал на столе, но в комнате было темно, как в мешке, а как включить свет, она не знала. Лежала, ждала. Звенело в ушах, голова гудела.

— Саулюс, — прошептала, — ты не спишь, Саулюс?

— Не сплю, мама.

— Посмотри, который час.

— Еще очень рано.

— Откуда ты знаешь, Саулюс?

— Когда погаснет свет вон в том окне, будет двенадцать, — приоткрыв штору, сказал Саулюс.

— Кто же там так долго при свете сидит?

— Из нашего класса один. Он книги читает, стихи пишет.

— Мало дня…

— И я обычно раньше двенадцати не ложусь.

— Пишешь?

— Пишу иногда. А иногда рисую.

— Спи, сын. И я буду спать. Боюсь только, чтоб не проспать.

Лежали, дышали тихо, временами даже пытались затаить дыхание, но обоих не брал сон. Еще нету двенадцати, подумала Матильда, не спуская глаз с тусклого огонька за окном. И Саулюс сидит до двенадцати. Один. Еще недавно жили вдвоем — веселый такой парень, ростом с Саулюса и его лет, хорошо ладили…

— Еще хочу спросить, — прошептала мать сухими губами. — Где твой приятель, Саулюс?

Саулюс не ответил. Стало тихо-тихо.

За окном погас огонек. Двенадцать, подумала мать.

— Где приятель-то?

Не спит Саулюс, точно не спит. Матильда слышит приглушенное, неровное дыхание, кажется, слышит даже удары его сердца, такие же тревожные.

— Саулюс…

Саулюс сбрасывает одеяло, садится на кровати, уткнувшись лбом в поднятые колени.

— Ушел, — шепчет.

— Куда ушел, Саулюс?

— В лес ушел!

Мать встает, садится рядом с сыном, так близко, что чувствует своим плечом, как Саулюса бьет дрожь.

— Хотел и меня увести. Хотел, чтоб мы оба ушли. О Литве говорил… Много говорил… И я еще прошлой осенью решил… с ним… вместе…

Матильда сплетает руки как для молитвы, стискивает крепко и костяшками пальцев зажимает приоткрывшийся рот.

— А потом… потом?

— Думал, Каролису станет легче, Густас перестанет его терзать… И тебе, мама…

— А потом?

— Потом…

Саулюс приникает головой к плечу матери. Матильда не видит, но чувствует, как он смахивает со щек слезы.

— Я тут… я никуда, мама…