— Сынок, — в это слово Матильда вкладывает всю тревогу своего сердца, всю любовь, веру и радость.

Они сидели так долго, окутанные черной ночью.

Матильда еще не раз просила Саулюса посмотреть, который час, а под утро, когда сын задремал, бесшумно встала и, двигаясь на ощупь, выскользнула в дверь. Под ногами заскрипел снег, белый-белый, еще без следов. Нелегко будет идти, подумала. С Огородной улицы повернула мимо костела, мимо кладбища выбралась на шоссе. Быстрее, быстрее, подстегивала себя, потом покосилась на восток — краешек неба уже светлел, заливался робким румянцем. Не будь столько снега, побежала бы. Быстрее, быстрее…

Почему она тогда так спешила, рассудком не понимала, только сердцем чуяла беду, костлявую руку судьбы, занесенную над ее домом. Эта холодная рука днем и ночью стучалась в дверь избы, скреблась возле окон, полевым валуном ложилась на грудь, стискивала горло и однажды должна была ударить. Ударила. Изо всей мочи.

И Матильда опять бежит. Раннее утро, Каролиса еще, может, не довезли до Преная, и она напрямик через поле выбирается на шоссе, пустынное и угрюмое, стоит здесь и ждет, сгорая от нетерпения. Гудит машина, прилетает и улетает — что для нее женщина на обочине. Матильда бежит по шоссе, но в такую даль пешком не доберешься. Взревывает перед пригорком машина. Матильда машет обеими руками. Стой, остановись, разве не видишь, что мне надо! Гудит, проносясь мимо, грузовик с солдатами. Еще один… и еще… Остановился! Услышал вопль ее сердца! Протянутые руки затаскивают ее через борт — такую тяжелую и неуклюжую. Матильда пристраивается в уголке, смотрит на юные лица солдат. Грузовик грохочет, подбрасывает женщину, она сидит стиснув зубы и радуется, что едет.

Матильда не раз бывала на старом Каунасском базаре, вспомнила улицы вокруг него, но где находится Березовая аллея, она не знала. Однажды Людвикас встретил их за понтонным мостом и все говорил Каролису: вот сюда поверни, вот туда… В лесу легче запомнить дорожки, чем в городе улицы. Все они на одно лицо, кривые, страшные, полные машин и людей. Тогда она даже не всматривалась, куда громыхает телега, все глядела на Людвикаса, рассказывала о доме и не думала, что ей самой придется в одиночку блуждать в этом огромном муравейнике улиц и людей. На каждом углу все спрашивала, где Березовая аллея. Многие проходили, даже не остановившись, иные махали в сторону холма… И она спешила в ту сторону, временами теряя надежду. На нечищеных улицах громоздился грязный снег, машины швыряли его на стены домов и в прохожих, заляпали Матильде лицо. «Как может человек здесь жить, это же чистое наказание, наказание божье». Хотелось посидеть, отдохнуть, потому что ноги промокли, стали как деревянные. Из открытой двери повеяло теплом и запахом горячей похлебки — целую бы тарелку выхлебала, ведь крошки во рту не держала, но тут же сердце екнуло: а кто Каролису даст поесть? И опять брела по мокрому снегу с улицы на улицу.

— Где тут Березовая аллея? — спросила у женщины, которая тащила на детских саночках охапку дров.

Женщина вздрогнула, словно ее поймали на воровстве.

— Вы не здешняя?

— Издалека я. Сын там живет.

— Сын… Пойдемте.

— Вы мне покажете?

— Пойдемте, раз говорю. Я сама живу на Березовой аллее.

— Вот повезло-то! — обрадовалась Матильда. — Мне сегодня везет…

Березовая аллея оказалась совсем недалеко, и Матильда наконец вспомнила, как они с Каролисом тогда, остановившись у этого колодца, поили из ведра лошадей. День был жаркий, она подставила ладонь под живительную струю и попила, забрызгав пыльные башмаки.

— Теперь уже знаю. Этот дом, с балконом. Вот спасибо вам.

— Не за что, — сказала женщина и потащила дальше свои полешки по пустой Березовой аллее.

Матильда постучала в дверь. Никто не ответил. Еще раз постучала. Немного погодя поскреблась в соседнюю дверь и спросила, где сейчас Людвикас Йотаута, ее сын. Молодая женщина ответила: наверное, на работе, но скоро должен бы прийти на обед; он часто приходит в половине второго. Матильда хотела попросить — нельзя ли посидеть где-нибудь на кухне да подождать, но молодая женщина уже захлопнула дверь. Это ничего, она здесь подождет, даже лучше будет, увидит, когда сын вернется, а то заговорится и, чего доброго, прозевает. Ноги отяжелели, и она уселась на пол, прислонилась спиной к двери; перевела дух и почувствовала себя так удобно, что через минуту закрыла глаза, и ресницы тут же слиплись, будто смазанные медом. Она все бежала, запыхавшись, через сугробы, но снег был настолько глубок, что она упала в изнеможении и стала тонуть, погружаться все глубже и глубже. Подняв голову, огляделась: кругом густой, будто молоко, туман. Попробовала встать, опираясь на руки, но руки вязли, она не могла нашарить на что бы опереться и только погружалась, погружалась, пока вдруг кто-то не схватил ее за плечи.

— Мама…

Ее руки упираются… Открывает глаза, смотрит как слепая.

— Как ты тут, мама?..

Ах, это Людвикас, это он здесь стоит, о господи!..

— Сын…

— Вставай, мама.

Ноги онемели, и Людвикас помогает матери встать, придерживает ее одной рукой, а другой отпирает дверь, вводит в комнату, усаживает на неприбранную постель. В комнате прохладно, но мать кидает в жар.

— Ты замерзла, мама. Я печку растоплю.

— Не надо. Я на минутку забежала, сейчас назад побегу, домой.

— Вечер на носу. Нет, нет, мама.

Мать только теперь замечает, что за окном вечер, что в сырых углах комнаты сгущается мрак.

— Никуда ты не пойдешь, мама. Сейчас я чаю поставлю, найду лекарства.

— Сынок, Людвис…

Она смотрит на доброе, усталое лицо сына.

— Садись, Людвис, рядом.

Людвикас садится, и мать поднимает руку, проводит по его волосам, касаясь кончиками пальцев шрама на виске.

— Твои руки будто лед, мама. Сейчас я…

— Подожди, Людвис, я должна тебе сказать.

Людвикас сутулится, опускает глаза и ждет затаив дыхание.

— Говори, мама.

— Ты все можешь, Людвикас. Такую жизнь прожил…

— Говори, — еще ниже склоняется голова Людвикаса.

— Ты можешь помочь брату. Ты ему поможешь, Людвикас.

…Она молча влачила бремя дней и все поглядывала на дорогу, смотрела в окна, ночью вслушивалась в малейший шорох. Но никто не постучал, не позвал, и Матильда не знала уже, что и говорить плачущей снохе. Все утешала: надо ждать, — раз Людвикас сказал, что Каролис вернется, значит, вернется. И обругала, потеряв терпение: береги здоровье, за собой следи, на кого похожа стала, девочки растут, ты не одна. Юлия и впрямь на человека стала не похожа, хоть в гроб клади. Даже девочку, утром уходящую в школу, покормить не могла. Бродила день-деньской будто слепая, а больше сидела на кровати, сидела да покачивалась, схватившись руками за голову. Едва пес залает или мелькнет кто на дворе, сразу бросалась то к одному окну, то к другому. Но вспыхнувшая в глазах искорка надежды снова гасла.

Когда сошел снег и подсохли обочины дорог, Матильда, спозаранку покормив скотину, выбралась в Пренай. Она знала этот белый двухэтажный дом на углу широкой площади, обсаженной молодыми липками. Прошлась мимо него, как бы между прочим, издали одним глазком покосилась. Подлетел грузовик, остановился у ворот. Соскочили двое с винтовками, громко заговорили о чем-то. Открылись высокие ворота, машина въехала во двор, где лаял пес величиной с теленка. Перед домом, пахнущим хлебом, стояла длинная очередь. Люди устало переминались с ноги на ногу, молчали. Светило ясное утреннее солнце, зудели черные огромные мухи. В очереди заплакала девочка, и старик положил ей руку на голову. «Потерпи, не маленькая, — сказал. — Сейчас привезут хлеб».

— Пойду и спрошу, — Матильда смело повернула к открытой двери.

— Куда? — остановил ее часовой у лестницы на второй этаж. — К кому?

Матильда внимательно посмотрела на пожилого мужчину в высокой фуражке. Вроде видела где-то, может, тогда на дороге, когда она остановила сани и силой вырвала Юлию с девочками.