— О чем ты говоришь, любезная Хан-Чачах? — смущенно ответила Килин-Арыг. — За работой время бежит быстро, словно его подгоняет буйный ветер. Не успеет золотая змейка узора добраться до края платка, как вернется мой муж, дорогой Албанчи. Что скажет он, когда увидит, что юрта наша пуста в столь поздний час?

— Ну что ж, — сказала Хан-Чачах, — дело твое. Я побегу. Верная подруга ждет не дождется меня за пологом юрты. А темень нам не страшна — пламя ярких костров, что горят по всему стойбищу, укажет путь.

— Я буду ждать тебя и, пока ты не вернешься, не сомкну глаз, — ответила Килин-Арыг, снова склонившись над шитьем.

А когда бледный луч луны заглянул через щель неплотно прикрытого полога и серебристой лентой лег на белотканый платок, Килин-Арыг, оторвавшись от шитья, увидела перед собой Хан-Чачах.

«Что случилось? — тревожно подумала прекрасноликая жена Албанчи. — Хан-Чачах только что убежала из юрты. Я слышала топот озорных ног, и ее смех еще стоит у меня в ушах! Уж не померещилось ли мне?»

И Килин-Арыг пристально оглядела мертвенно-бледное лицо любимой подружки, слабо освещенное лунным светом.

— Почему при виде тебя, Хан-Чачах, глупый страх заставил тревожно биться мое сердце? — прошептала Килин-Арыг. — Ты же только что выбежала из юрты и вот опять стоишь передо мной, словно я и не слышала звука удаляющихся шагов и смеха, заглушенного собачьим лаем?

— Не тревожься, дорогая Килин-Арыг, — ласково прошептала, отступив в темноту, Хан-Чачах. — Разве вещее сердце не подсказало тебе, что я вернусь и не оставлю тебя одну в этой юрте. Как могу я предаваться веселью и беспечно плясать у костра, когда ты не смыкаешь глаз? Давай хоть разок взглянем на волшебный посошок и чудесный шарик моего любимого брата Албании. Что в этом дурного?

— Одумайся, Хан-Чачах! Что ты болтаешь? Даже в праздничный вечер не следует терять голову! Как можно ослушаться? Он строго-настрого наказал, чтобы никто и никогда не касался его заветных вещей!

— Отчего ты так испугалась, моя дорогая Килин-Арыг? Я не заставляю тебя трогать чужое добро. Ты права, это было бы нечестно. Но мой брат и твой драгоценный муж не запрещал нам всего лишь один разок издалека посмотреть на посошок и шарик, которыми он так дорожит. Да и сам Албанчи не только не узнает, но даже и не догадается об этом! Не бойся, Килин-Арыг, и не забудь, что сегодня большой праздник, а я отказалась от веселья, чтобы побыть с тобой вдвоем.

Долго не унималась Хан-Чачах — то в голосе ее слышалась мольба, то какой-то странный укор, то плачем своим она старалась склонить свою подружку нарушить слово, данное Албании.

Наконец добрая сердцем Килин-Арыг уступила слезам и просьбам юной проказницы и, взяв за руки рыдающую Хан-Чачах, подвела ее к белоснежной кошме и откинула подушку.

— Утри глаза и быстрее гляди, пока есть еще время, — шепотом сказала Килин-Арыг. — Албании может неожиданно переступить порог юрты, тогда нам несдобровать. Он не простит нам этого!

Ослепительный свет озарил дорогое убранство уютного жилища — это сиял и искрился чудесный шарик.

Один бок его был схож с луной, другой — с солнцем. И сам он, как упавшая с неба звезда, казался и близким и далеким. А рядом лежал волшебный посошок с витой костяной ручкой, готовый тотчас по воле хозяина превратиться в богатырского белогривого волка Ах-Пёри.

Радостно вскрикнула Хан-Чачах и как зачарованная смотрела на чудесное сокровище Албании. А Килин-Арыг, глядя на свою подружку, с тревогой думала:

«То же лицо и как будто совсем не то, те же глаза и словно не те, тот же голос, но и не тот. Что за странные мысли не дают мне покоя? Почему черное предчувствие беды сжимает мое сердце? Что может случиться в эту тихую лунную ночь?"

Еще не знала доверчивая Килин-Арыг, какие злые напасти подкрались к порогу ее жилища и притаились под сенью чернокрылой ночи. Но странное волнение, охватившее ее, все нарастало.

А Хан-Чачах, зачарованно глядя на чудесный шарик и волшебный посошок, крадучись, словно волк, выслеживающий несчастную жертву, приближалась к белоснежной кошме, готовая своими извивающимися, как две змеи, руками схватить сокровище богатыря Албанчи.

Но вдруг она замерла и ласково еле слышно прошептала:

— Прикрой подушкой шарик и посошок моего брата, любезная Килин-Арыг. Довольно любоваться тем, что принадлежит другому. Мои глаза устали от холодного света, который излучает этот волшебный шарик.

И сама я дрожу, как будто в нашу юрту вселилась старуха-метель. Подари мне тепло своего тела, и я усну рядом с тобой на белоснежной кошме.

А когда сладкие сны унесли Килин-Арыг в мир безмятежного покоя, зловещая тень легла на полу юрты. Освещенная холодным светом луны, Хан-Чачах узловатыми, как у древней старухи, пальцами ловила бледный луч ночного светила. Потом трижды коснулась лицом ленты лунного света и вдруг превратилась в ту, которой и была на самом деле, — в коварную и злобную Хара-Нинчи, дочь болотной мрази Юзут-Арыг.

Обратив свирепое лицо к луне, она тихо прошептала:

— Сестра Очы-Сарыг, я жду тебя! Приходи быстрее — настал час нашего торжества! Не будем, словно бездомный кулик, мотаться между небом и землей! Мы дочери могущественной Юзут-Арыг, и не нам бояться смертных алыпов!

И тогда по узкой ленте бледного лунного луча, будто по вытоптанной степной тропе, в юрту Албанчи вбежала злоречивая великанша Очы-Сарыг.

Как два раскаленных уголька, сверкали ее глаза, злоба скривила огромный рот, из которого свисал, точно пламя костра, язык, а костлявые длинные руки уже тянулись к лебединой шее уснувшей Килин-Арыг.

— Погоди, Очы-Сарыг, — прошипела Хара-Нинчи. — Наша месть Албанчи будет пострашнее самой смерти. Мы лишим его волшебного богатства — вместо посошка он найдет под подушкой высохший стебель болотной травы, а вместо шарика я оставлю ему войлочный мяч, годный лишь для того, чтобы его гоняли в придорожной пыли босоногие мальчишки. Вся волшебная сила непобедимого Албанчи в наших руках, а мы никогда еще не возвращали то, что добыли.

И Хара-Нинчи крепко прижала к своей худосочной груди посошок и шарик Албанчи и направилась к выходу из юрты. А Очы-Сарыг с минуту помедлила, потом низко наклонилась над безмятежно спавшей Килин-Арыг и прошептала:

— Нет, не только чудесным шариком и волшебным посошком гордился храбрец Албанчи! Великой радостью и немеркнущим счастьем его была ты, несравненная Килин-Арыг! Вы согревали друг друга, как угли одного костра, теперь же, когда холодной золой станет один уголек, погаснет и другой. Горе, как черная мышь, изгрызет твое сердце, гордый Албанчи, а страх станет вечным спутником на дорогах твоей жизни. Отныне, когда не будет больше твоей ненаглядной Килин-Арыг, когда волшебные сокровища твои находятся в наших руках, ты бессилен и обречен на гибель. Я убиваю твою любовь, Албанчи, — теперь погибнешь и ты!

Услышав последние слова Очы-Сарыг, Хара-Нинчи обернулась и плюнула ядовитой слюной в лицо своей сестры.

И тогда Очы-Сарыг превратилась в черную змею, которая, обвив лебединую шею Килин-Арыг, стала медленно сжимать свои холодные, как смерть, кольца.

Шипящее жало ловило жаркое дыхание спящей, пока последний стон Килин-Арыг не был услышан стражем безлунного мира, открывшего перед умирающей красавицей ворота, из которых никто из смертных еще не вышел обратно.

А Хдра Нинчи превратилась в лису, радостно вильнула облезлым хвостом и выбежала из юрты, увлекая за собой обернувшуюся серой волчицей Очы-Сарыг.

Тем временем в юрту вошла розовощекая красавица Хан-Чачах. Увидев тихо лежащую на белоснежной кошме Килин-Арыг, она осторожно, чтобы не вспугнуть трепетный сон любимой подруги, легла с ней рядом. Но лишь только рука ее коснулась Килин-Арыг, как девушка в ужасе отпрянула от спящей.

— Что с тобой, дорогая Килин-Арыг? — прошептала она. — Ты совсем замерзла. Грусть и тоска ледяным дыханием сковали твое тело. Ты слышишь? Откликнись!

Но застывшие губы Килин-Арыг не шевелились.