— Да. И у меня к вам несколько вопросов. — Маура села поудобнее на стуле, обитом искусственной кожей, стараясь не смотреть на эскадрилью моделей реактивных истребителей, свисавших с потолка кабинета. — Нашему констеблю вы по телефону сообщили, что примерно три месяца назад у вас была Лиза Стилвелл. Не могли бы рассказать об этом ее визите?

Дункан широко улыбнулся и забарабанил пальцами по столу.

— Да рассказывать-то практически нечего. Симпатичная девушка, молодая. Она сидела именно там, где вы сидите сейчас.

— Именно здесь? — Маура огляделась: больше стульев в комнате не было, разве что их сбросят с самолетов на парашютах. — Что-то я не вижу больше, куда у вас можно присесть.

Дункан весело рассмеялся. Несомненно, с чувством юмора у него было все в порядке.

— Да, да, вы правы, со стульями у меня негусто. Но, сами понимаете, деньги… Значит… Лиза Стилвелл. Что вас, собственно, интересует?

Маура вынула из сумочки свой блокнот и раскрыла ручку.

— Для начала, зачем ей понадобилась ваша профессиональная помощь? Ведь она обратилась к вам как к профессионалу, не так ли?

— Конечно, конечно, — заверил адвокат. — Я помню ее очень хорошо. Ко мне еще никто не обращался по поводу установления опеки над ребенком. Во всяком случае, при таких обстоятельствах.

Маура наблюдала за его весельем, удивляясь про себя, как можно заниматься подобной работой и быть таким жизнерадостным.

— Каких обстоятельствах? — спросила она.

— Она дружила с одной женщиной и хотела отобрать у этой подруги ребенка. Во всяком случае, она сама так объяснила это. Стилвелл сказала буквально следующее: у ее подруги проблемы с наркотиками — героин, и как следствие, чтобы добыть на него деньги, она вынуждена подрабатывать проституцией. Значит, может запросто подхватить СПИД. Каким образом можно установить опеку над ребенком подруги? Ну, я ответил, что преимущественное право опеки имеют ближайшие родственники, если таковые имеются и изъявят желание. Разумеется, на все это требуется постановление суда. Ей, скажу я вам, это все не очень понравилось, потому что во время разговора она изорвала в клочки свой бумажный носовой платок и оставила эти клочки на полу. Вот так. Я дал ей совет, и она ушла. Вот и все.

Маура посмотрела в свои записи.

— И это все? И вы не посоветовали ей обратиться к кому-нибудь еще? Например, к другому адвокату, в отдел социальных проблем, в наркологический реабилитационный центр?

— Да нет. Девушка не спрашивала. — Дункан пожал плечами. — Я сказал, чтобы она приходила, если возникнут еще вопросы или когда решит, как действовать. Больше я о ней ничего не слышал. — Адвокат снова широко улыбнулся. — Если честно, я не поверил ни в какие наркотики. Это из-за растерзанного носового платка — верный признак того, что человек врет.

Маура встала.

— Спасибо вам, мистер Дункан. Кстати, всю эту информацию вы могли бы передать и по телефону. Тогда бы мне не пришлось сюда ехать.

Адвокат в последний раз потер руки и проводил Мауру до двери.

— Но это же так интересно! Я жду не дождусь, когда приду домой и расскажу о вашем визите папе.

Часы показывали начало десятого. Свет в спальне Гейл был погашен, но для того, чтобы поставить на компакт-проигрыватель диск, он ей и не был нужен. Она нажала кнопку. Негромкие звуки гитар группы «Ноттинг Хиллибилли» заполнили комнату. Первой шла «Песня железнодорожных рабочих» или, как называла ее Гейл, «Возьми этот молот». Впервые услышав этот альбом, она была буквально загипнотизирована чудесным сочетанием английской задушевности и стилем кантри, песнями своего детства. Гейл любила эту музыку, она ассоциировалась с горячим летом и запахом белья, которое гладят сразу после стирки. Подростком Гейл с компанией любила слушать такие песни. В содержании они мало что понимали, но им нравилось играть во взрослых, в их проблемы. Теперь эти проблемы стали настоящими, и их уже надо решать, а не играть в них. Изменилось и ее отношение к этой музыке. Теперь она умиротворяла Гейл.

Но сейчас даже любимые мелодии не могли ее успокоить. Сегодня вряд ли удастся заснуть. Гейл мучительно размышляла, пытаясь найти ответы на проклятые вопросы.

Стихи Тома, которые прочитал своей жене Оррин Айвори и которые часто повторяла Лиза Стилвелл, опубликованы не были. Это одно из тридцати семи стихотворений, изъятых полицией вместе с остальными бумагами. Когда же, убедившись, что они не содержат никаких шифров и имен, стихи наконец вернули, Гейл тщательно пересчитала листки. Они все были на месте. Это произошло почти через девятнадцать горьких месяцев после смерти Тома.

И вот сегодня, после телефонного разговора с Анизой, после того, как она напоила Кэти Пру чаем с кексом, Гейл снова пересчитала листки со стихами Тома. Одного не хватало. Именно того — о «тревожном блаженстве». Она и представления не имела, как давно пропал листок с этим стихотворением.

Зазвонил телефон, но Гейл осталась лежать на постели, еще плотнее укутавшись в плед. После нескольких звонков телефон замолк, но ненадолго. Зазвонил снова и звонил до тех пор, пока терпеть стало совершенно невозможно. Сделав над собой усилие, она встала и ринулась вниз по лестнице.

Это был Хэлфорд.

— Я собираюсь зайти. Очень нужно поговорить.

— Не надо. Я уже в постели. Я очень устала.

— Знаю. И можете поверить, я устал не меньше. — Она ему верила: голос Хэлфорда был очень усталым. — Послушайте, миссис Грейсон, есть ряд вопросов, на которые вы должны ответить. Я даже не знаю, как вам это объяснить, но вы очень быстро впадете в такое состояние, когда у вас просто не останется никакого выбора. Я буду у вас через десять минут.

Во рту у Гейл появился горький привкус, веки защипало.

— Хорошо. Через десять минут так через десять минут.

— Спасибо. Если хотите, миссис Грейсон, можете кого-нибудь пригласить…

— Я не хочу.

Она положила трубку и прошла в кабинет, освещенный настольной лампой. Стопа бумаг рядом с компьютером выглядела чужой.

В дальнем углу комнаты стоял шкаф с выдвижными ящиками. Сюда она складывала незаконченное вязание. Здесь же было кое-что из одежды. Гейл открыла один из ящиков и извлекла помятый хлопчатобумажный халат. Она влезла в него, не удосужившись стряхнуть прилипшие шерстяные нитки.

Хэлфорд прибыл раньше чем через десять минут. Гейл встретила его у двери и молча проводила в кабинет.

Они сели так же, как сидели днем. Она — в широкое кресло, он — на стул напротив. Между ними был низкий комод, сейчас на нем ничего не стояло. Теперь уже не до гостеприимства. Хэлфорд осторожно положил на комод маленький диктофон. Свет от настольной лампы едва их достигал. Гейл вдруг подумала, что он и она, сидящие по обе стороны от диктофона, похожи на взволнованных родителей у постели больного ребенка.

Хэлфорд откашлялся.

— На диктофон не обращайте внимания. Просто он позволяет мне не отвлекаться на записи. Пленка не может быть использована как свидетельство против вас. Если вы все же будете настаивать, я его выключу.

Он подождал, но, поскольку Гейл ничего не ответила, продолжил:

— Дела, значит, обстоят так. Кто-то взломал дверь в редакции газеты, но никто из сотрудников не мог сказать, что пропало. Единственное место, которое, как видно, было потревожено, — это архив. И вы единственная, кто заявил, что в архиве что-то не так. Впоследствии выяснилось, что газета, которую вы сочли пропавшей, обнаружилась в вашем доме. — Гейл кивнула, и он подытожил: — Одновременно, мы имеем и еще одно обстоятельство: молодая девушка, убитая в субботу утром, была вашей хорошей знакомой. Таким образом, налицо два события, как будто бы совершенно не связанные между собой. Но их связывает нечто. Вернее некто. Это вы. — Он замолк. — Или, возможно, Кэти Пру.

Она испуганно посмотрела на него.

— Что вы хотите этим сказать?

Хэлфорд с секунду молча смотрел на нее, затем встал и включил верхний свет.