Есть все основания полагать, что потеря Марии оставила в его душе незаживающую рану. Умолчание о ней в автобиографическом фрагменте и то, что вместе с Кэтрин она послужила прообразом Доры в «Дэвиде Копперфилде», заставляют предположить, что Диккенс одновременно испытал досаду первого разочарования в жене и чувство горечи при встрече с Марией. Такие воспоминания не обязательно должны преследовать постоянно, достаточно и того, что они являются в тяжелые минуты. Примечательно, что именно в январе 1855 года он пишет Форстеру: «Почему так происходит, что, когда я впадаю в уныние, меня, как и бедного Дэвида, преследует чувство, будто я однажды упустил в жизни счастье, отказавшись от друга и товарища?..» Но вот в его жизни снова появилась Мария, чтобы заполнить это одиночество. Каждому, казалось бы, ясно, что со времени тех чудесных и томительных дней миновала уже четверть века. Тем не менее как раз это, видимо, и объясняет восторженные письма Диккенса, его пылкие воспоминания — ведь Мария была его прошлым, его юностью. Вспоминая те времена, он чувствовал себя вечно молодым и думал, что и Мария пребудет вечно юной. Бедняжка миссис Винтер, конечно, предупредила его, что располнела и уже далеко не романтическое создание, но он не верил этому, пока не встретился с ней. Диккенс увидел словоохотливую, манерную и тучную жену коммерсанта, которую он довольно безжалостно заподозрил в тайном злоупотреблении бренди. Он не слишком тактично вышел из положения, старательно восхищаясь ее маленькой дочерью. По всей вероятности, он простил Марии перемену: Флора Финчинг — привлекательнейшее создание, пусть смешное, вульгарное, зато доброе, в то время как настоящая Мария была талантлива, красива и любительница помучить. Эта бессмысленная и грустная встреча другого, может, и образумила бы и примирила с действительностью, но для семейной жизни Диккенса подобных последствий она не имела.

В апреле 1856 года Диккенс жалуется Форстеру на жизнь. Осуждая отшельничество Макриди в Шерборне, Диккенс говорит, что уединение не для него: «Лучше терзаться, но идти вперед, чем терзаться, не двигаясь с места. Есть люди, для которых отдыха на этом свете не существует». Угнетенное состояние быстро сменяется у него тоской по молодым годам: «Да, было время, было время… Кто возвратит покой моей бедной душе?!» Теперь во всех неприятностях он готов винить несчастливо сложившуюся семейную жизнь: «Я вижу, что моя семейная тайна становится для меня совершенно невыносимой…»

Диккенс впервые открыто жалуется Форстеру на то, что его брак оказался неудачным, в сентябре 1857 года, через месяц после встречи с Эллен Тернан; однако нет оснований считать одно следствием другого, хотя растущее чувство к Эллен обострило его недовольство Кэтрин и подготовило решение расторгнуть брак. Форстер пытался убедить друга не забывать о многих годах семейной жизни, о глубоких узах, связывавших супругов, обо всем том, чем он был обязан Кэтрин. Диккенс в ответ продолжает говорить о разрыве как невозможной, но заветной мечте:

В этом письме еще ничего не говорится о разводе, однако здесь впервые серьезно намекается на перемену «обстоятельств» — на ту провинность Кэтрин-матери, на которую он будет пенять ей после их разъезда. Сейчас трудно говорить о том, насколько справедливо было это обвинение. Позднее Диккенс скажет мисс Кутс, вставшей на сторону Кэтрин, что видимость любви между его женой и детьми была фарсом, разыгранным напоказ, и что от этого пострадали дети. «Она не заботится и никогда не заботилась о детях, а дети были и остаются равнодушны к ней». Это явно жестокое преувеличение отчаявшегося человека; не удивительно, что мисс Кутс охладела к нему после этого. Конечно, люди редко представляют свои семейные отношения окружающим в истинном свете, и в этом случае дело, очевидно, не обошлось без некоторой доли показной любви, однако фальшь, о которой говорит Диккенс, едва ли может быть доказана ссылкой на натянутые отношения, сложившиеся между Кэтрин и детьми уже после развода. Последний факт наводит, впрочем, на мысль, что ни мисс Кутс, ни другие не имели достаточно верного представления о семейной жизни Диккенса. Джорджина подтвердила достоверность обвинений против Кэтрин, но и она слишком пристрастная сторона, чтобы выступать надежным свидетелем. Как бы ни было все на самом деле, Кэтрин занималась детьми не так, как хотелось мужу. Постоянные ссоры с женой с самых первых дней женитьбы Диккенс назвал основной причиной развода. Я очень сомневаюсь в правоте этого утверждения. Диккенс-романист соотносил свою жизнь с определенными выверенными им схемами, и это заявление, видимо, нужно рассматривать как запоздалое раздумье писателя о своей жизни и попытку объяснить ее смысл себе и людям. Хотя Диккенс и называет, как и раньше, свое положение непоправимым, он тем не менее уже пытается объяснить действия, которые предпримет в будущем. То, что он сделал в следующем месяце, можно рассматривать как символ неудавшегося брака — символ, общий для всех семей из среднего класса вплоть до первой мировой войны. Он попросил горничную Энн Браун — единственное доверенное лицо из числа прислуги — устроить ему спальню в бывшей туалетной комнате, отделив ее «простой, легкой, белой дверью» от спальни жены.

Гэдсхилл-Плейс.

Весной следующего, 1858, года он пишет Форстеру: «Все кончено раз и навсегда… Меня постигла горькая неудача, с этим нужно смириться, это конец». Диккенс начал новую жизнь как сельский джентльмен, владелец Гэдсхилл-Плейс, поместья, менее всего связанного с Кэтрин, и как чтец-гастролер, исполнитель собственных произведений, — это его основное занятие в последние годы жизни.

В довершение всего произошли два отвратительных инцидента, по-видимому не случайно завершившие неудавшееся двадцатидвухлетнее супружество. Первый, о котором мы узнаем из признаний его второй дочери, Кэйти, сделанных уже в преклонном возрасте, снова выдает в нем типичного буржуа-викторианца. Речь идет о страданиях, пережитых Кэтрин, которая из-за оплошности ювелиров получила браслет, предназначенный Диккенсом для Эллен Тернан. Он и раньше делал подарки участникам любительских спектаклей, но Кэтрин несомненно почувствовала тут нечто иное. Дочь нашла мать в слезах, потому что (вот он, буржуа-викторианец!) Диккенс приказал ей отправиться к Эллен Тернан. «Ты не поедешь», — разгневанно сказала Кэйти, но ее мать подчинилась воле мужа. Нет сомнения в том, что Эллен Тернан если и стала любовницей Диккенса, то лишь несколько лет спустя; скорее всего (свидетельство тому — его страстные публичные высказывания), Диккенс в то время отрицал самую мысль об ухаживании за ней. Однако слухи упорно ползли.

Миссис Хогарт и ее младшая дочь Элен уговаривали Кэтрин уйти от Диккенса. Диккенс стойко придерживался того мнения, будто Кэтрин давно хотела оставить его, чувствуя себя неспособной на роль жены и матери. Это могло быть и правдой — хотя у нас нет иных доказательств, кроме слов самого Диккенса, — но не это, конечно же, стало причиной ее ухода. Она наотрез отказалась сохранять разъезд в тайне и выбрала своим доверенным лицом их старого друга Марка Лемана из «Панча». Она должна была жить отдельно, получать пожизненно 600 фунтов в год и поселиться со своим старшим сыном Чарли, хотя последний написал отцу, чтобы тот не оделял его никакими преимуществами перед другими. Приличия могли быть сохранены, по крайней мере внешне, если бы Диккенс случайно не услышал о сплетнях, якобы распускаемых миссис Хогарт и Элен относительно истинной виновницы развода — кстати, считалась ли ею Эллен или Джорджина, до сих пор остается неизвестным. Имя Джорджины было на устах многих клеветников, и не без основания: она ведь заявила о своем твердом намерении поддерживать зятя. Такое поведение родственников привело Диккенса в бешенство. «Мой отец вел себя так, будто у него помутился рассудок», — рассказывала Кэйти много лет спустя. В ярости он решил сделать публичное заявление, обратившись к своим читателям, без которых не мыслил жизни. Все истинные друзья отговаривали Диккенса от этого шага, но его поддержал Дилени из «Таймс». Диккенс отказался материально обеспечить свою жену до тех пор, пока миссис Хогарт и ее дочь не выступят с опровержением своих заявлений.