Чудовищная атмосфера претенциозного самомнения, порождаемая долговой тюрьмой Маршалси, поразительно высмеяна в сцене, где мистер Доррит принимает у себя в камере старого рабочего, мистера Нэнди, которого на один день отпустили из работного дома. Разоренный заключенный повелевает угостить чаем честного нищего, словно какой-нибудь атаман шотландских разбойников из романа Вальтера Скотта, покровительствующий горемыке-фермеру; так Диккенс, в свое время обрушившийся на ньюгетских баловней, защищая права должника-отца, теперь развенчивает аристократические замашки плаксивого тунеядца и нахлебника. В сцене же музыкальной вечеринки, где мистер Доррит председательствует на правах «отца Маршалси», Диккенс безжалостно изобличает потуги обитателей долговой тюрьмы на духовную утонченность и беззаботную праздность.
«Порою чей-нибудь могучий бас, перекрывая прочие голоса, хвастливо уверял слушателей, что плывет по волнам, или скачет в чистом поле, или преследует оленя, или бродит в сердце гор, или вдыхает аромат вереска; но смотритель Маршалси не смутился бы этими уверениями, зная, как прочны тюремные замки́».
Образ мистера Доррита в романе — триумф комедии, комедии горькой, а в иные минуты, когда он близок к пониманию своего положения, — страшной. Речь мистера Доррита на изысканном приеме у миссис Мердл в Риме, когда, забыв, что он теперь знатный, богатый английский милорд, мистер Доррит переходит на жаргон тюрьмы, — эта сцена не уступает по силе «скандалам» — например, благотворительному вечеру у губернаторши в «Бесах», — которых так много в романах Достоевского.
В «Крошке Доррит» есть персонаж, воскрешающий более привычный, необузданный мир диккенсовского юмора. Это Флора Финчинг, один из его невразумительных оракулов, по праву соперничающая с миссис Никльби и миссис Гэмп. Флора — следствие глубокого разочарования, которое Диккенс пережил в 1855 году, встретившись со своей старой любовью. Марией Биднелл, вновь посетившей его жизнь в образе дородной и очень разговорчивой матроны — и как раз перед тем, как ему сесть за новый роман! Флора, бывшая любовь Артура Кленнэма, — заурядным образом глупа, каждое ее слово — профанация романтического мироощущения. Не случайно книга, которую Артур не вернул Флоре, когда двадцать лет назад родители разлучили их, — «Поль и Виргиния», библия романтического пиетета перед простой жизнью{116}. Словоизвержение Флоры не просто поток плоских романтических пошлостей, в ее уста Диккенс вложил и некоторые свои курьезные предрассудки, особенно когда Флора пересказывает мнения своего покойного здравомыслящего супруга «мистера Ф.». Каждое слово Флоры — готовая цитата, но, пожалуй, будет достаточно привести отрывок из ее итальянских впечатлений: в них вся Флора, а в последней абсурдной фразе сказывается еще и собственное брезгливое отношение Диккенса к классической скульптуре:
«Ах, неужели в Италии? — воскликнула Флора. — В этой стране грез, где запросто растут повсюду виноград и инжир, и ожерелья из лавы, и браслеты тоже, и огнедышащие горы, живописные до невозможности, хотя если маленькие шарманщики бегут от них подальше, чтобы не изжариться заживо, ничего нет удивительного, они же еще совсем дети, и как человечно, что они и своих белых мышек забирают с собой, неужели же она в этой благословенной стране и вокруг нее одна небесная лазурь, и умирающие гладиаторы, и Бельведеры, хотя сам мистер Ф. относился к ним с недоверием и, бывало, говорил под веселую руку, что как же это так, на одних целые штуки полотна наверчены и даже в складках все, а другие вовсе без белья, а середины нет, и в самом деле непонятно, почему такие крайности, хотя, может быть, там изображены только самые богатые и самые бедные».
Мария Биднелл в глазах юного Диккенса была чудом совершенства, воплощением прелести и грации; но она обошлась с ним жестоко. Миссис Винтер (под этим именем она появилась на его горизонте в 1855 году) предстает в образе Флоры, тучной, непроходимо глупой, неповоротливой женщиной, лезущей не в свое дело, у которой, однако, есть качество, Марии не знакомое, — золотое сердце. Что ни говорите, а Флора — одно из самых привлекательных созданий Диккенса. Однако в период работы над романом его обуревали столь мрачные настроения, что он навязал Флоре, воплощению романтической любви, вопреки рассудку и приличиям, общество тетушки мистера Ф., — еще один замечательный комический персонаж; это живое наследство былого брака, пребывая в состоянии старческого маразма, преследует Артура Кленнэма, старую любовь Флоры, необъяснимой и упорной ненавистью, равной по силе преданности Флоры. Нет нужды обращаться к фрейдизму, чтобы обнаружить в этой странной паре воплощение едва ли излечимого болезненного начала, расщепляющего личность, разлучающего людей, отдающего их во власть самообмана.
И однако, Диккенс провидит некоторую надежду и для этого больного мира, мира неврастеников. С того момента, когда разбогатевший мистер Доррит теряет рассудок и вновь видит себя в камере долговой тюрьмы, а самоубийство Мердла разоблачает перед всеми этого мошенника, завеса тайны до некоторой степени спадает и на некоторых героев нисходит дар самопознания — даже миссис Кленнэм в одно мгновение излечивается от многолетнего паралича, в который ее повергли грехи и гордыня. Это освобождение узников показано тонко и убедительно, но, сколько бы ни говорилось в последнее время в защиту писательской техники Диккенса, кульминация, к сожалению, весьма ослаблена запутанным сюжетом. Мы расстаемся с героями романа под впечатлением последних строк, как бы разрешающих бремя зла, бремя скрытых и коварных болезней, обнаруженных и диагностированных Диккенсом:
«Как только с подписями было покончено, все расступились, и Крошка Доррит с мужем вышли из церкви вдвоем. С минуту они помедлили на паперти, любуясь далью, залитой светом ясного осеннего дня; потом пошли своей дорогой.
Пошли туда, где ждала их скромная и полезная жизнь, полная радости и труда на благо ближнему… Спокойно шли они вперед, счастливые и неразлучные среди уличного шума, на солнце и в тени, а люди вокруг них, крикливые, жадные, упрямые, наглые, тщеславные, сталкивались, расходились и теснили друг друга в вечной толчее».
Эти строки — как бы проникновенное переложение Нагорной проповеди, но при всей их искренности они беспомощно звучат в мире, насквозь пронизанном серыми мерзостями жизни, так впечатляюще показанными на страницах этого романа Диккенса.
Любительские спектакли
Личный тон, громко прозвучавший в «Крошке Доррит», доказывает, что ни политика, ни социальные обличения и общественные преобразования не могли целиком заполнить жизнь Диккенса. С той же энергией и страстностью борца за правое дело отдавался он и личной жизни — мы уже говорили о его частых поездках в Европу, о продолжительной жизни всей семьей в Париже и Булони. Впрочем, он и не делал особых различий между общественным и личным.
Основным увлечением его в эти годы стали любительские спектакли, где он выступал актером и режиссером. Спектакли эти давались с благотворительной целью, для вспомоществования литературе и искусству. Сборы от многих спектаклей шли в пользу бедных писателей или их семей, оставшихся без средств.
Труппа артистов-любителей с Диккенсом.
Большие гонорары самого Диккенса, Джордж Элиот или Булвера-Литтона, состояние, оставленное Теккереем (и это все были не даровые деньги, а заработанные каторжным трудом и напряжением всех сил), заслоняют от нас бедственное положение большинства писателей викторианской эпохи. В это время были и очень богатые художники, например, Милле{117}, и несколько процветающих актеров, но основную массу людей свободной профессии, как и всех викторианцев-профессионалов средней руки, что-нибудь да подстерегало — если не болезнь, то невезенье. Писатели — современники Диккенса — зависели от рецензий в журналах, художники зарабатывали на жизнь иллюстрациями, а это было очень капризное благополучие. Оба главных иллюстратора Диккенса, от которых — хотим мы того или нет — в огромной степени зависит наше восприятие диккенсовских героев, Крукшенк и Физ, под старость вынуждены были довольствоваться пенсией.