Забастовка.
И не ирония ли судьбы, что инициативный промышленный Север, аванпост английского капитала в викторианскую эпоху, принял на себя очередной сокрушительный удар Диккенса? В 1854 году вышел роман «Тяжелые времена».
Закончив публикацию «Холодного дома», Диккенс в обществе своих молодых друзей, Уилки Коллинза и художника Эгга, уехал в Италию. Приятно было отдохнуть от Англии, работы, семьи, хотя молодые спутники порою раздражали его, чему виной отчасти были их скромные средства, конечно мешавшие им всюду поспевать за Диккенсом.
Вернувшись в Англию, он сделал первый вклад в дело грядущего десятилетия, устроив настоящие платные публичные чтения в Бирмингеме; выручка с выступлений шла в пользу Института Бирмингема и Средних графств. На всех трех чтениях, прошедших с огромным успехом, присутствовали его жена и свояченица{111}. Однако до поры до времени он игнорирует нахлынувший поток приглашений. Трудно сказать, сколько еще продолжалась бы сулившая депрессию передышка в работе, если бы упавший спрос на «Домашнее чтение» не вынудил Диккенса приняться за новый роман, а точнее, не поторопил бы его с ежемесячной данью, поскольку идея нового произведения уже вызрела. Возможно, недавняя поездка в Бирмингем разбудила в его душе ужас перед доменными печами Мидленда, впервые с такой силой выразившийся в кошмарном видении адских печей и обезумевшего, глухо ропщущего люда в «Лавке древностей». На помощь художнику подоспел журналист, взбудораженный двадцатитрехнедельной забастовкой и локаутом на хлопчатобумажных фабриках в Престоне — в январе 1854 года Диккенс едет в Ланкашир, чтобы быть свидетелем битвы между владельцами предприятий и рабочими. Уже в апреле выходит первый выпуск романа «Тяжелые времена». Успех романа вернул «Домашнему чтению» блеск его славы и материальное процветание.
«Тяжелые времена»
В романе «Тяжелые времена» Диккенс наиболее полно и с особенной остротой раскрыл свое отношение к викторианскому обществу. Здесь он ополчается на идею прогресса, как его понимали трезвые капиталисты-викторианцы, исповедовавшие принципы laissez faire{112}. Начиная с «Оливера Твиста», он постоянно критикует тот аспект утилитаризма, который видит в человеке отвлеченную статистическую единицу{113}; порицает образование, которое губит воображение слепым преклонением перед фактом; утверждает веру в честность и трудолюбие простого английского рабочего; выступает в защиту бедных и угнетенных. В «Тяжелых временах» возникает, однако, и новый момент: умение обойтись без чьей-либо помощи и тяжелым трудом, во всем ограничивая себя, выбиться в люди Диккенс отказывается признать безусловной добродетелью. Правда, этот выпад отчасти ослаблен тем обстоятельством, что хвастовство задиры-фабриканта Баундерби, якобы собственными силами «выбравшегося из канавы», на поверку оказывается враньем; ему помогли, его поддержали в жизни скромные любящие родители, и тем не менее Баундерби действительно человек, который упорным трудом, ценою лишений, на одном честолюбии выбился из низов. Однако эти достоинства не украшают его, ведущего представителя бездушной системы эксплуатации.
Руки мистера Раунсуэлла, «железных дел мастера» из «Холодного дома» (и в равной степени это можно сказать о его рабочих), «жилистые и очень сильные». Еще они «немножко закопчены», но, несмотря на возможные недостатки, всем обязанный собственным трудам йоркширский мир мистера Раунсуэлла обещает в конце романа целительный прогресс; а мир мистера Баундерби, тоже, казалось бы, творение его собственных рук, несет окружающим только нищету и смерть. Таким образом, в этом романе Диккенс расстается с одной из своих самых живых надежд (а их у него оставалось немного) — с надеждой на самостоятельность, честолюбие и способность утвердиться в обществе. На этом зиждется успех его собственной жизни, но это совсем не подтверждалось опытом других членов общества. Благожелательные старички его ранних произведений все принадлежали к числу людей, пробившихся в жизни своими усилиями: Пиквик, братья Чирибл, возродившийся к новой жизни Скрудж, Гарленд, старый Мартин Чеззлвит. Но мистер Баундерби их всех упраздняет. Отныне честолюбивые устремления будут вызывать у Диккенса откровенную неприязнь, единственный ответ на социальную несправедливость — устраниться, уйти в душевный покой и христианское смирение, вести сугубо частную жизнь, посильно украсив ее добрыми делами.
И конечно, никаких бунтов. «Тяжелые времена» — книга резкая, но это далеко не социалистический трактат, каким его хотели видеть некоторые современники. Забастовщики здесь все положительные люди, введенные в заблуждение преследующим свои цели ловким подстрекателем Слекбриджем. Левых критиков, одобрявших обличение капитализма у Диккенса, неизменно ужасал отвратительный, исполненный желчи портрет предводителя забастовщиков. Действительно, картина разительно отличается от изображения забастовщиков в Престоне, которым Диккенс посвятил очерк в «Домашнем чтении» в начале февраля 1854 года, всего за два месяца до публикации первого выпуска романа. Диккенс пишет, что митинг забастовщиков (если не ошибаюсь, он побывал только на одном) оставил у него самое благоприятное впечатление своей сознательностью, организованностью: «Если сравнить это собрание с заседанием в палате общин с точки зрения тишины и порядка, то достопочтенный спикер отдал бы предпочтение Престону»{114}. Он специально обращает внимание на то, что стачечный комитет решил не заслушивать манчестерскую делегацию Рабочего Парламента{115}, когда выяснилось, что делегаты намерены выступить не по поводу данной стачки, а с широкой программой политических требований. Подобной сдержанности, умеренности и просто порядка нет и в помине у распоясавшихся демагогов, выведенных им в романе «Тяжелые времена».
И все же, мне кажется, радикально настроенным читателям не следует удивляться разнобою в мнениях Диккенса. Действительно, в своей статье «О забастовке» Диккенс рассказывает, как в поезде защищал бастующих от нападок господина преклонных лет, заявлявшего, что «их надо хорошенько проучить… привести в чувство». Примечательно, однако, что Диккенс выступает только против локаутов, проводимых нанимателями, но не в поддержку самой забастовки, хотя и считает ее оправданной.
Три года назад, во время железнодорожной забастовки, он еще так не думал. Он не хотел, чтобы к забастовщикам были применены репрессии, зато настоятельно рекомендовал им вернуться к работе, поскольку они не имеют права использовать свою силу во вред обществу и уж тем более во вред железнодорожным компаниям, которые не пожалели своих капиталов, чтобы дать им работу: «Совершенно очевидно, что, если бы директора и решились на уступки, они сочли бы недостойной сделку с теми, кто выступает против общественной пользы и безопасности».
И все-таки между карикатурным портерном лидера забастовщиков в романе и благожелательной картиной в статье о Престоне действительно лежит пропасть. Может быть, Диккенс погрешил взглядами, угождая мелкобуржуазному читателю? Нет, это был, в общем, тот же читатель, которому предназначалась и статья. Мне кажется более вероятным другое: роман потребовал множества деталей, и все они укрупнены, тогда как в описании митинга Диккенс ограничился тем, что выразил, основываясь на собственных резонах, свое пренебрежительное отношение к наиболее активным чартистским руководителям, выказал страх перед разгулом толпы и тем, разумеется, угодил среднему классу, которому предстояло принимать живейшее участие в обсуждении социальных реформ на страницах «Домашнего чтения».