Нигде не высказывая этого прямо, Диккенс дает понять, что общество, допустившее смерть Джо от голода и одиночества, вдвойне отвратительно, бросая кусок другим таким же несчастным. Здесь, безусловно, выразилось отвращение Диккенса к покровительству и зависимости, определяющим отношения между людьми: он знал, что это такое по собственной семье, особенно в последние пятнадцать лет жизни. Сказать, что Канцлерский суд и Чесни-Уолд символизируют туман и сырость, будет неверно, поскольку сразу вспоминаются такие неясные, расплывчатые символы, как море в «Домби и сыне» или река в «Нашем общем друге». Самое замечательное то, что и Канцлерский суд и туман вместе символизируют Англию, но еще они существуют сами по себе. Композиция, символика, повествование в «Холодном доме» — короче, все, за исключением, может быть, сюжета, художественно убедительно, поскольку их сложность не отменяет простой и ясной логики действия. Так, найденное завещание кладет конец тяжбе «Джарндисов» и никому ничего не приносит — всё съели судебные издержки; позор и смерть жены повергают в прах гордый мир сэра Лестера; кучку обгорелых костей и пятно густой желтой жидкости оставит после «самовозгорания» алкоголик Крук, скупщик старья и железного лома, свой «лорд-канцлер» в мире рубища, голода и чумы. Прогнившее сверху донизу общество совершает полный оборот на страницах этого удивительного романа.
Здесь не место подробно останавливаться на длинном и разноликом списке dramatis personae[24] романа, скажем только, что, как правило, эгоистичные и поэтому пошлые герои тянутся к себе подобным, замыкаются в маленькие группки, пренебрегая семьей и зависимыми от них людьми, — но так же вели себя по отношению к народу и правящие классы Англии. Мистер Тарвидроп, толстяк и живая память о времени принца-регента, думает только о своих манерах; дедушка Смоллуид и его не знавшие детства внуки думают только о наживе; странствующий проповедник мистер Чедбенд думает только о своем голосе; миссис Пардигл, побуждающая своих детей употреблять карманные деньги только на добрые дела, думает о себе как о подвижнице, когда разносит церковные трактаты по домам, где сидят без хлеба; миссис Джеллиби, совершенно забросившая своих детей, разочаровывается в миссионерстве в Африке и вступает в борьбу за женские права (перед лицом вопиющего народного бедствия и миссионерство, и эти права доводили Диккенса до бешенства). И наконец, не устает бесхитростно выбалтывать собственное мнение о себе мистер Скимпол, этот обаятельный недоросль, не дурак пожить за чужой счет и острый на язычок. Все они как дети самозабвенно предаются своим пустякам, а мимо, не привлекая их внимания, идут голод, болезни.
Лондонский туман.
Мисс Сара Уайтхед. «Холодный дом».
Что касается Джо, воплощенного символа жертвы, то этот образ, мне думается, заслуживает высшей похвалы. Ни тяжеловесный пафос, ни даже малодраматическое чтение «Отче наш» на смертном одре не в силах ослабить впечатление, которое оставил по себе пугливый и бестолковый, как звереныш, Джо — всеми брошенное, забитое, затравленное существо. Образ покинутого и бездомного ребенка у Диккенса в случае с Джо получил свое самое полное выражение. В образе Джо нет ничего возвышенного и романтического, Диккенс вообще «не подыгрывает» ему, разве только намекает, что природная порядочность торжествует над злом и безнравственностью. В книге, которая подчеркнуто отказывает в добродетели диким африканцам, Джо (как конюх Хью в «Барнеби Радже») — единственная дань традиционному образу благородного дикаря. Сострадание Диккенса беднякам ярче всего выразилось в той сцене, где Гуся, сиротка-служанка в доме Снегсби (то есть последний человек в викторианском быту), поражаясь и сочувствуя, наблюдает сцену допроса Джо: она заглянула в жизнь, еще более беспросветную; бедняки всегда приходят друг другу на помощь, и добросердечная Гуся отдает Джо свой ужин:
«— На вот тебе, покушай, бедный мальчуган, — говорит Гуся.
— Премного благодарен, сударыня, — отзывается Джо.
— Небось есть хочется?
— Еще бы! — отвечает Джо.
— А куда девались твои отец с матерью, а?
Джо перестает жевать и стоит столбом. Ведь Гуся, эта сиротка, питомица христианского святого, чей храм находится в Тутинге, погладила Джо по плечу — первый раз в жизни он почувствовал, что до него дотронулась рука порядочного человека.
— Не знаю я про них ничего, — говорит Джо.
— Я тоже не знаю про своих! — восклицает Гуся».
«Бедный мальчуган» в устах Гуси звучит едва ли не «по-господски», и одно это убеждает меня в том, что Диккенсу удавалось передать высокий пафос и глубокое чувство, сохраняя на лице озорную улыбку и не ударяясь в сентиментальность.
Большинство сегодняшних читателей «Холодного дома», вероятно, не согласятся с моей оценкой романа, поскольку она игнорирует главный, по их мнению, просчет романа — характер героини, Эстер Саммерсон. Эстер сирота, лишь с середины книги мы узнаем, что она незаконнорожденная дочь миледи Дедлок. Взятая под опеку мистером Джарндисом, она живет у него с другими его подопечными. Диккенс сделал смелый шаг, взяв Эстер в соавторы — половина книги написана от ее лица. Решение это представляется мне весьма разумным — ведь только так может читатель войти в жизнь сломленных обществом жертв; зато в других главах, где повествование ведет автор, он увидит в совокупности систему травли и преследований{110}. Эстер — героиня решительная и смелая, в чем особенно убеждают ее поиски матери, когда тайна миледи уже раскрылась, — между прочим, эти сцены принадлежат к лучшим у Диккенса изображениям динамики действия; Эстер имеет мужество высказать в лицо мистеру Скимполу и мистеру Воулсу, какие они никудышные люди, — для робкой и женственной героини Диккенса это кое-что да значит. К сожалению, Диккенс опасается, что сами мы не сумеем оценить достоинства Эстер, каковые, естественно, суть домовитость, бережливость и сметливость, а посему заставляет ее, невозможно смущаясь, повторять для нас все похвалы, расточаемые в ее адрес. Этот недостаток, может, и свойствен рассудительным девушкам, но, чтобы согласоваться с диккенсовским идеалом женственности, девице следует быть скромной в каждом своем слове.
Неумение и нежелание разобраться в женской психологии оборачиваются еще одним недостатком, и гораздо более серьезным: по логике романа тяжба Джарндисов губит всех, кто оказывается к ней причастным, но логика тоже оказывается опрокинутой, как скоро мы узнаем, что позорный проступок миледи и ее роль истицы в процессе нисколько между собой не связаны. Это тем более бросается в глаза, когда полоумная просительница мисс Флайт рассказывает, как ее сестра пошла по плохой дорожке: семья втянулась в судебную волокиту, обеднела, потом и совсем распалась. Но сестры мисс Флайт в романе нет, и о ее грехопадении сказано глухо; провинность же миледи Дедлок образует центральную интригу романа — но миледи прекрасна; и Диккенс демонстрирует полную глухоту к природе женщины, решительно отказываясь анализировать досадное пятно на прошлом миледи или хотя бы толком объяснить, как все было, — неважно, что на этой тайне держится книга. Но не будем слишком придирчивы: Эстер гораздо симпатичнее и живее вечной хлопотуньи Руфи Пинч; да и миледи Дедлок, лишившаяся скучного и неприступного декорума, — характер куда более жизненный, нежели другая гордячка и красавица, Эдит Домби. Даже ахиллесова пята Диккенса вроде бы не так уязвима в этом беспощадном романе-приговоре.
Однако в чем же спасение, по Диккенсу? К концу романа подбирается несколько положительных личностей и содружеств. Самое замечательное здесь — мистер Раунсуэлл и все, что стоит за ним. Это своими силами пробившийся в жизни «железных дел мастер» из Йоркшира, где фабрики и кузницы шумно и радостно гомонят о процветающем мире труда и прогресса, поют отходную по дряхлому миру Чесни-Уолда с его парализованным владельцем. В Йоркшир и уезжает Эстер со своим мужем, Алленом Вудкортом; он несет людям руки и сердце врача — это осязаемая помощь, не то что смутная филантропия в ранних романах Диккенса.