Дом Вальтера Скотта в Абботсфорде.

Здесь он повстречался со старшей дочерью Хогарта, Кэтрин, посватался к ней и женился, что имело для него важные, но никак не счастливые последствия.

Кэтрин, когда они познакомились, исполнилось двадцать. У нее были глаза с тяжелыми веками, и в ее красоте таилась какая-то загадочная томность, что-то не успевшее еще, казалось, раскрыться; впечатление это, впрочем, было обманчиво — ведь у стольких женщин загадочная улыбка Моны Лизы лишь маскирует душевную вялость! Ухаживания Диккенса, нет сомнения, активизировали ее духовную жизнь больше, чем он или она могли ожидать. Она оказалась способной шутить, выдумывать каламбуры, изобрести порой что-нибудь абсурдное и неожиданное. И хотя в его письмах к ней почти с первых дней не чувствуется страсти, по ним, мне кажется, можно понять, что влюбленных, во всяком случае поначалу, связывало какое-то общее, исполненное юмора отношение к жизни (что удивляет — от нее этого трудно ожидать). Отрывок из письма, написанного кузине перед свадьбой, даже заставляет нас думать, что она была девушкой живого ума, склонной позлословить и, возможно, способной на злую шутку («Представь себе, она воображала, что будет моей подружкой на свадьбе, но на днях я вывела ее из этого заблуждения. Маменька-старушка каждый день умирает, но никак не отдаст богу душу»). Однако по мере того, как проходила влюбленность, их веселая дружба постепенно слабела и, напротив, выявлялось различие характеров.

Многое с самого начала говорило, что их брак не будет удачным. Хогарты, конечно, были интеллигентны, но хозяйство, велось у них беспорядочно, чистоты в доме не было; Диккенс же совершенно иначе представлял себе свою жизнь в период, когда добьется успеха, и терпеть все это был не намерен. Он положил много сил на то, чтобы обрести внутреннюю дисциплину, которая навсегда исключала опасность жить подобно родителям — транжирить без зазрения совести, а потом кое-как сводить концы с концами. Он и жене готов был помочь добиться подобной же самодисциплины и расстаться с богемными привычками родного дома. И он этого добился — но не столько помог ей, сколько заставил ее, подавил, и заодно — это была дорогая расплата — вытравил в ней индивидуальность, которая когда-то его привлекла, так что теперь она с тем же безразличием жила в устроенном и уютном доме мужа, с каким раньше — в безалаберном родительском.

Когда они с Кэтрин обручились, он был молодым журналистом, составившим себе имя несколькими газетными очерками. Ему еще только предстояло по-настоящему войти в мир писателей и художников. Но уже ко времени их довольно скромной свадьбы в Челси в апреле 1836 года (потребовалось специальное разрешение, поскольку Кэтрин не достигла еще совершеннолетия) многое изменилось. Через известного романиста Гаррисона Эйнсуорта Диккенс свел знакомство со знаменитым карикатуристом Крукшенком. И, что еще важнее, издатель Эйнсуорта Макроун предложил Диккенсу подготовить в сотрудничестве с Крукшенком иллюстрированное издание его журнальных очерков и договорился с ним о дальнейшей работе. Эта книга, опубликованная под названием «Очерки Боза», выдержала к моменту свадьбы уже два издания. И тут мистер Холл — один из двух компаньонов издательства «Чепмен и Холл» — нагрянул к молодому писателю в Фернивалс-Инн с предложением сочинять текст к спортивным рисункам, которые должен был ежемесячно делать художник Роберт Сеймур. Серию предполагалось озаглавить «Записки Нимврода». В действительности же родились «Записки Пиквикского клуба».

Кэйт Хогарт.

Мэри Хогарт.

Все это сулило молодым счастье. О большем, конечно, Диккенс и не мечтал. Он был теперь, по крайней мере внешне, очень самоуверен. В письме к Макроуну он, например, жаловался, что Крукшенка, тогда уже знаменитого художника, работа с которым должна была льстить ему, приходится порядком «пришпоривать». Когда перед свадьбой, в дни их счастливой влюбленности, Кэтрин высказывала недовольство по поводу того, что он бросает ее для работы, он неизменно отвечал ей с ласковой решимостью:

Подобные письма он писал до самой свадьбы и не переставал в них твердо и недвусмысленно увещевать свою «милую мышку» или «милого поросеночка», говоря: «Поверь, душа моя, тут нечего сердиться и, право же, этим ты делу не поможешь». Как легко понять, она с самого начала хотела «коноводить» (Диккенс использует это детское словечко в своих жениховских письмах) и огорчалась, когда не выходило по ее. А он больше не желал быть жертвой женских капризов.

Возможно, Кэтрин многому бы научилась и ей бы не грозила опасность утерять свою индивидуальность, если бы события развивались с большей постепенностью. Успех первой опубликованной книги, заказ на вторую, репортерская слава, день ото дня расширявшийся круг друзей из числа людей выдающихся — все это Кэтрин еще способна была пережить весело и спокойно. Но «Пиквик» обрушил на них просто лавину успеха, и этот успех, несмотря на то, что Диккенс искренне желал сохранить возможность жить жизнью частного лица, все больше отрывал его от нее — заставлял все больше работать, все больше приобщаться к тем общественным кругам, где ей рядом с ним не было места. Я не думаю, что ей так уж не нравились влияние и богатство, которые ей доставило положение миссис Чарльз Диккенс, хотя, по словам писателя, двадцать три года спустя она утверждала, что сама ушла из дома, где чувствовала себя неуютно. Но даже при том, что большинство людей относилось к ней с симпатией, очевидно, немногим удавалось избежать с ней покровительственного тона.

Успех и благополучие пришли к ней слишком легко, она никогда не училась их добиваться, она просто пассивно их приняла. Если Диккенса это возмущало — а это было именно так, — то он мог также догадаться, что его властное обращение с ней, не позволявшее ей задерживать его быстрое восхождение к славе, убивало то немногое, что могло бы компенсировать в ней эту пассивность, научить ее не только брать, но и давать. К тому же, если перед свадьбой он с откровенной гордостью писал своему дядюшке Томасу Бэрроу: «Мой брак с мисс Хогарт, дочерью джентльмена, который недавно прославил свое имя замечательной работой в области музыки, был ближайшим другом и советчиком сэра Вальтера Скотта и принадлежал к числу известнейших литераторов Эдинбурга», то через полгода все это мало что стоило перед славой Неподражаемого Боза, прогремевшего на всю страну своими «Посмертными записками Пиквикского клуба». И все же, по мере того как шли годы и отношения Диккенса с родней жены (за единственным исключением) делались все хуже и хуже, для миссис Хогарт, его нелюбимой тещи, могло оставаться утешением, хотя и слабым, что именно в их семье приобрел культуру и лоск этот неблагодарный и деспотичный парвеню. Но Кэтрин воспринимала мужа иначе, и, как ни бессмысленны и трудны оказались его попытки перевоспитать ее, она всегда почитала его и не переставала относиться в нему с каким-то беспокойным недоумением. Для Диккенса же как художника это была последняя попытка понять женскую природу, ибо Кэтрин в конечном счете подтвердила его опасение, что прекрасный пол, которому он готов был поклоняться, в большинстве своем недостоин этого обожания.