Как же согласовать этот мир с миром и окружением молодых Диккенсов, оживленных, умных, любящих друг друга и представляющих в ту пору одаренную, многообещающую семью (это было задолго до того, как Фред и Огастес оказались неудачниками)? По-моему, надо рассматривать «Очерки Боза» как отражение мира, пусть и достаточно живого, но слишком мелкого для человека, обладающего такой фантазией, что для нее и более широкий мир оказался бы слишком тесным и под ее напором разлетелся бы в куски. Не следует, мне кажется, забывать и того, что в отношениях между полами и особенно в семейных отношениях в Англии начала и середины XIX века был силен меркантилизм, который шел от не успевшего еще цивилизоваться купечества и проникал во все слои общества, за исключением самой бедноты — той ждать было нечего. Эти же отношения предстают перед нами в картинах жизни, нарисованных и другими авторами, начиная с романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение» (1813), через теккереевскую «Ярмарку тщеславия» (1848) к роману Джордж Элиот «Миддлмарч» (1872) и роману Троллопа «Так мы теперь живем» (1875). В «Очерках Боза», правда, настораживает, что Диккенс смотрит на все с легким цинизмом более прозорливого члена того самого общества, которое он описывает. Тещи, богатые дядюшки, старые девы, неудачные марьяжи, юношеские увлечения — все это принадлежит к наиболее избитым темам юморесок викторианского «Панча». На то, чтобы эти банальные персонажи совсем исчезли из его творчества, должно было уйти немало времени (впрочем, другой вариант этой довольно поверхностной критики нравов куда более известен по журналистике Теккерея, примером которой служит «Книга снобов»). Но само по себе подобное умонастроение Диккенс сумел преодолеть — и это замечательно — уже в «Записках Пиквикского клуба», причем не столько в силу того, что вырвался в более широкий мир, сколько инстинктивно научившись лучше понимать самого себя. И все же многие из самых издевательских его очерков — «Из истории некоторых молодых людей» и «Из истории некоторых молодых пар» — не публиковались до полного издания «Очерков Боза», которое вышло спустя несколько лет после «Пиквикского клуба».

Мария Биднелл

Критики обычно проходят мимо «Очерков Боза», как произведения юных лет, и предпочитают обращаться прямо к прославленным «Запискам Пиквикского клуба», а ведь они написаны Диккенсом, который был всего годом старше. По-моему, это мешает понять огромную силу «Пиквикского клуба». К тому же при этом выпадает из поля зрения один чрезвычайно важный эпизод юности Диккенса, оказавший, как уже давно признано, ощутимое и весьма прямое воздействие на все его творчество и скрыто повлиявший на всю его жизнь. Когда в 1845 или 1846 году Диккенс писал фрагмент своей автобиографии, в котором впервые признавался себе, как стыдился отцовского заключения в тюрьму и собственной работы на фабрике ваксы, он обошел молчанием одно событие, куда больше опустошившее его душу: оно было еще слишком живо и воспоминания о нем казались слишком мучительными. Это было его пылкое увлечение Марией Биднелл, девушкой на год старше его, с которой он впервые встретился, скорее всего, в 1829 году, когда ему было всего лишь семнадцать лет. Как он познакомился с семейством Биднеллов, в точности сказать трудно, известно только, что по крайней мере двое из его ближайших друзей входили в кружок, группировавшийся вокруг Марии и ее сестры. Один из них, Генри Колле, был посредником между Диккенсом и Марией в то время, когда ухаживания будущего писателя вызвали неодобрение ее родителей. Впоследствии Генри Колле женился на Анне, сестре Марии. Другой его друг, Генри Остин, художник, чьей кисти принадлежат портреты девиц Биднелл, стал мужем младшей сестры Диккенса Летиции.

Дом Биднеллов был открыт для возможных женихов, а также для некоторых из тех, кто, по мнению мистера и миссис Биднелл, в женихи не годился. Биднеллы устраивали музыкальные вечера в своем доме на Ломбард-стрит, по соседству с банком, где служил управляющим сперва дядя Марии, а потом ее отец. Для Чарльза, вышедшего из семьи, обе ветви которой — и Диккенсы и Бэрроу — постоянно находились под угрозой разорения, дом Биднеллов обладал обаянием солидности и утонченности, приносимых богатством.

Однако не стоит сомневаться, что на Ломбард-стрит, 2, его тянуло исключительно из-за Марии, в которую он был влюблен без памяти. Несколько позже Биднеллы, вероятно, встретили бы его искания вполне сочувственно, но сейчас, чем горячее разгоралась его страсть к Марии, тем холоднее ему становилось на Ломбард-стрит. Ему навсегда запомнилось, как с ним обращались в дни его влюбленности, — буквально каждая мелочь. Почти четверть века спустя, когда Мария вновь появилась на его горизонте уже солидной дамой и матерью, он писал ей: «Со свойственной мне от природы галантностью я проводил вас до самых дверей вашей портнихи, и тут ваша матушка, охваченная внезапным страхом (клянусь честью, без малейшего основания), что я намерен последовать за вами, сказала, подчеркивая каждое слово: „А теперь, мистер Дикин (иначе она меня не называла), разрешите с вами распрощаться“». Это воспоминание полностью соответствует пренебрежительной манере обращения, принятой богатыми буржуа по отношению к какому-нибудь неугодному жениху, включая привычку путать имена.

Не пошло Диккенсу на пользу и участие в этом деле Мэри Энн Ли, которая вроде бы поощряла его любовь к подружке, но при этом вела себя как-то двусмысленно, даже немного игриво и приводила его то в состояние восторженной приподнятости, то в отчаянье. Участие мисс Ли в этой неудачной любви, несомненно, повлияло на отношение Диккенса к женщинам. Она укрепила его уверенность, столь часто ощутимую в его ранних романах, что молодые девицы (и вообще все женщины) состоят в сговоре против мужчин, но любая из них готова изменить этому тайному союзу, едва увидит, что в ее ловушку попалась намеченная жертва. Разумеется, современное ему общество давало немало оснований для подобных мыслей, но перипетии 1831–1832 годов, очевидно, придали в его сознании этому тайному заговору женщин против мужчин формы особенно зловещие и всеобъемлющие.

Сохранилась поэма под названием «Меню» (о ней трудно говорить без чувства неловкости), которую молодой Диккенс написал для развлечения гостей на банкете, устроенном Биднеллами. Хозяин, хозяйка и, разумеется, их дочки превозносятся там сверх всякой меры, но при этом Диккенс чувствует себя вправе безнаказанно и довольно зло высмеивать Мэри Энн Ли и ее родителей. Возможно, он рассчитывал на то отсутствие в обществе настоящих дружеских чувств, которое позднее показал в «Очерках Воза», и надеялся угодить Биднеллам сатирой на их друзей Ли. Во всяком случае, над четой Ли он продолжает издеваться и в рассказах, вошедших потом в «Очерки Боза».

Как бы ни относились Биднеллы к поэтическим опусам молодого человека, они, очевидно, почитали разумным держать его подальше от своей дочери. Вероятно, до них доходили злосчастные рассказы о материальных затруднениях, старшего Диккенса. В один прекрасный день в 1832 году Марию на несколько месяцев услали в Париж «для завершения образования» (что уже само по себе свидетельствует о высоком социальном положении Биднеллов). Диккенс с горечью вспоминал об этом событии двадцать три года спустя: дело в том, что, когда Мария вновь появилась в его жизни, он сам как раз собирался в Париж. «Упомянув выше о Париже, — писал он, — я вспомнил, что вся моя жизнь была разбита и все мои надежды разрушены, когда ангела моей души отправили в Париж для завершения образования». По возвращении девушки на родину бдительность ее родителей, очевидно, еще больше возросла, а собственные ее чувства поостыли: испытанное средство, применяемое родителями в подобной ситуации, — небольшое путешествие за море — возымело свое действие. Именно в это время Диккенс вступил с Марией в тайную переписку; сначала она велась с помощью его друга Колле, чьи ухаживания за сестрой Марии ее родители поощряли, а потом с помощью ее горничной. В марте 1833 года он возвращает ей ее письма и какой-то небольшой подарок, им от нее полученный, — все это вместе с письмом, где он пишет о своей обиде и неизменности своих чувств, трогательно пытаясь при этом сохранить свое достоинство. Это произошло после того, как она особенно бестактно повела себя на его дне рождения — ему исполнился двадцать один год, и родители решили отметить для него это событие. Очевидно, в ту весну Мэри Энн Ли не раз беседовала с ним «по душам» и, заставив его разоткровенничаться о своих чувствах, пересказывала все подруге, ибо в мае он дважды пишет Марии, опровергая наветы Мэри Энн, а ей самой посылает полное горечи письмо и возвращает ее альбом с припиской, что «сожалеет, но ввиду занятости ничего не сумеет в нем написать». Теперь ему оставались лишь одинокие прогулки, когда, возвращаясь запоздно домой из Палаты Общин, он делал большой крюк на Ломбард-стрит, чтобы пройти под окном комнаты, где спала его любимая.