— Давно Генка из армии пришел?

— Уж, поди, месяц, как дома. Он у нас в королях… С Нинкой Ореховой гуляет.

Завязывая узел на галстуке, Наташа почувствовала, как похолодели и стали непослушными, ее пальцы, когда брат сказал про Орехову. Значит, все-таки правда!.. Какая она, эта Нинка!

Легли спать за полночь. После переезда Наташи в город на ее кровати стал спать Васька, а его железную узкую койку вынесли во двор, рассудив, что приезжая погостить, Наташа может одну-две ночи и с матерью поспать.

Сбросив платье, девушка потянулась к выключателю, чтобы погасить свет, и заметила пристальный, будто ощупывающий взгляд матери.

— Меньше надо на обновки да на подарки тратиться, — заворчала она, когда Наташа влезла под одеяло. — Худющая стала, ровно кошка бездомная. Ты на желудке своем не экономь, вредная такая экономия.

У Наташи от ее слов перехватило горло.

— Я и есть бездомная, — прошептала она. — Хозяйка все грозится с квартиры прогнать. Это за то, что я ей правду в глаза высказала… Она ведь с каждой из нас по пятнадцать рублей дерет, да еще чтоб полы мы ей мыли, а к себе не пускает даже телевизор посмотреть. Девчонки забоялись, не поддержали меня, вот Савелиха и травит теперь…

Мать ответила не сразу. Наташа думала, что, уморившись за день, она уснула, отвернувшись к стене. Но мать не спала. Тяжело вздохнув, сказала:

— Мне бы еще Ваську да Мишатку на ноги поставить. А тебе я плохая теперь помощница, ты уже сама взрослая, от тебя помощи ждем. Пробивайся как сможешь. Одно я хочу сказать: в деревню ты завсегда успеешь вернуться, чай, родные мы тебе, не прогоним… Только разве для того я тебя в школе да в техническом училище обучала, чтобы в деревне, как я, среди телят-гусенят век свой кисла!.. Мечтала полегче тебе судьбу определить. А потому, Наташка, не лезь ты вперед людей, попридержи язык свой окаянный! Правду-то не каждому полезно высказывать. Помирись с хозяйкой и помалкивай, покуда в общежитие не устроишься…

Мать встала еще до света. Подоила корову, накормила поросенка, выпустила кур и уток, вынесла во двор решето с гусенятами и выгнала из-под печки сердито затрубившую гусыню. Потом нажарила большую сковороду картошки с салом и стала будить сыновей. Васька должен был идти в мастерские, где стоял на ремонте его трактор (по молодости лет дали парню самую разбитую «Беларусь»), Мишатке нужно было в школу.

Мальчишки прятались под одеялами, сонно канючили. И Наташе не хотелось расставаться со сладкой теплынью постели, но она встала, чтобы братья не завидовали ее воле. Нащупала под одеялом Васькины пятки, пощекотала. Васька с воем выпрыгнул из кровати. Принялась за меньшого брата…

Много дней назад начавшийся дождь и не думал отступать: шуршанием мелких капель он обещал тянуться бесконечно, чтобы уснула весна, скрылись под лужами зеленые озими и луговины, спрятались назад, в уютную тесноту почек, острые, как синичьи клювы, листики ракит.

Весь день Наташа сидела у окна — идти в дождь никуда не хотелось. После завтрака увязалась было за матерью в коровник, вызвалась напоить молоком двухдневную телочку Маришку, но та, привыкнув к вымени, никак не хотела пить из подойника. Дело кончилось тем, что Маришка опрокинула ведро с молоком и мать прогнала Наташу из коровника, с досадой воскликнув: «Не можешь — не берись!»

Из окон видна была просторная, как футбольное поле, лужайка, стеклянно отсвечивавшая лужами, за ней правление колхоза, перед входом в которое мок на мачте флаг трудовой славы, поднятый, как прочла утром Наташа, в честь доярки Ореховой Нины Михайловны, надоившей за апрель от каждой коровы по триста килограммов молока.

Наташе вспомнилось последнее в ее жизни школьное комсомольское собрание, на котором присутствовал бывший тогда председателем колхоза Жогликов. Приземистый отечный мужчина поднялся из-за стола президиума (его лицо было почти таким же багровым, как скатерть на столе) и стал говорить о том, что в колхозе не хватает доярок и что долг молодежи — помочь родному селу. Говорил негромко, хриплым больным голосом и весь казался неизлечимо, безнадежно больным. Про Жогликова по селу уже открыто говорили, что он весь колхоз пропил. Кончив свою речь, председатель сел, дрожащими руками развернул клетчатый платок, стал вытирать вспотевший лоб. А на трибуну вступила Нина Орехова и, словно заученное стихотворение, быстро и громко произнесла речь. То и дело приглаживая смоляные колечки волос на висках, она призывала десятиклассниц остаться после школы работать доярками в родном колхозе.

Как и председателю, Ореховой недружно поаплодировали, а в протоколе собрания записали: организовать комсомольское звено доярок из выпускниц школы. Но летом, получив аттестаты зрелости, большинство девочек потихоньку разъехались из села. Вот и Наташа поверила уговорам Гомонковой, подалась вместе с нею в техническое училище. А Нина Орехова все же пошла работать дояркой на ферму. И вот уже — в передовиках…

Пока мать ходила в магазин, Наташа вымыла в доме полы, начистила к обеду картошки. Что еще делать?.. Включила радиолу и, положив на диск одну из привезенных ею пластинок, присела у окна.

Ансамбль «Самоцветы» пел песню, которая нравилась Наташе больше всех. Задушевно звучавшие молодые голоса убеждали:

…Это с легкой руки Генки Артамонова прилепилось к ней в школе прозвище Тихоня. Она переживала свою кличку мучительно, у нее это слово связывалось с образом какого-то насквозь ядовитого существа — злорадствующей, поражающей исподтишка ябеды. Но вот уж в чем неповинна была Наташа — так это в ябедничестве. Да и злорадства особенного она в себе не замечала — даже тогда, например, когда энергичная, подвижная Нинка Орехова вдруг, при неловком движении, обнаружила, к восторгу мальчишек, из-под края платья дешевые кружевца нижней сорочки и трикотажные панталоны, стягивавшие ее массивные ноги. Наоборот, ей было удивительно, почему такая обыкновенная, в сущности, вещь, как нижнее белье, так возбуждает мальчишек!

Артамонов поддразнивал ее, когда отвечала она у доски; что-то шептал, вызывая гогот дружков, когда проходила мимо по коридору; вешал на спину ей, зацепляя проволочным крючком за кружевной воротничок, дурацкие картинки… Не раз она плакала, спрятавшись где-нибудь. Ей казалось, что Генка мучает ее, подозревая в ней недоброе чувство к нему, а у нее такого чувства вовсе не было, напротив, ей нравилось видеть, как перед всякой своей выходкой Артамонов замирал на мгновение, чуть отвернув набок голову, и вот так, искоса, четкими карими глазами смотрел, а в следующую секунду в его глазах уже плясали искорки, и весь он был порыв, ветер, огонь…

Генка был ее мучителем, это точно; но также, несомненно, было то, что Артамонов ни за кем из девочек открыто не ухаживал. А уж она-то замечала каждый его шаг, каждое движение. Ко всем девчонкам Генка относился с пренебрежением, они словно и не попадали в поле его зрения, хотя были в их классе и красивые девочки. Даже Нина Орехова — плотная, высокая, почти как взрослая женщина. Щеки у Нины были крепкие, розовые, как поспевающий помидор, лоб крут и чист, без прыщей, из-за которых в десятом классе так ужасно переживала Наташа…

На выпускном вечере разрешили вино — на столах стояли высокие бутылки с рислингом. Но мальчишки тайком принесли и водку. К тому часу, когда пора было идти на улицу встречать рассвет, многие из них были пьяны: глаза мальчишек наполнились какой-то мутной влагой, а движения стали неумеренно размашистыми и неверными. Все они громко кричали и лезли целоваться. Генка тоже пил водку, но выглядел трезвее других. Наташе было почему-то горько видеть, что, танцуя с девчонками, ее он не приглашал. Но хоть не задирал, не насмешничал…

Когда стали расходиться из школы, он вдруг подошел к Наташе и пригласил гулять. И шепнул: «Только отдельно от всех, вдвоем, ладно?»