Весь свой гардероб перестирал Карнаухов. И будто праздничными флагами украсился теплоход его бельишком.

А помощник капитана, раздетый до пояса, загорал на диванчике на передней палубе, разглядывал в бинокль дома села Михайлова, мимо которого проходили. Виден был в бинокль и тот бревенчатый ряж, к которому в прошлый раз швартовалась «Ласточка» для разгрузки муки, и черное пятно от костра, у которого отдыхали мужики, выгружавшие муку.

Ведерников передал бинокль присевшему рядом с ним отдохнуть после стирки Карнаухову.

— Смотри, даже пустые бутылки ваши целы. Помнишь, как «гудел» здесь с мужиками?

— Помню, — ответил Карнаухов, принимая бинокль. Посмотрел в окуляры: в самом деле, неподалеку от кострища блестела в траве бутылка.

— А что это взбрело тебе тогда остаться в Михайлове?

— Мужики были хорошие, — грустно ответил Карнаухов.

— Да чем же хорошие? — с долей учительской строгости спросил Ведерников.

— Добрые… Друг за дружку стоят.

— Да это тебе показалось! Отбившиеся от общества подонки не бывают добрыми. Например, эти твои браконьеры, они же вроде волков. Только ради удобства держатся вместе. И волки нападают сообща. А потом каждый рвет себе!

Карнаухов не стал возражать, вспомнив того, со светлыми усами и безжалостными глазами, который подходил к нему на острове. Может, правы Дорофеев и этот непонятный Ведерников. Может, и среди михайловских мужиков были такие, кто запросто может утопить человека.

А Ведерников, будто подслушав его мысли, спросил:

— Знаешь такое слово — иллюзия?

— Ну…

— Иллюзия — это кажущееся. Это тебе кажется, что, отбившись от общества, люди добры и благородны. На самом деле дикость — это всегда и жестокость. А доброта и благородство могут рождаться только в нормальных, сплоченных коллективах. Вот этого-то я и добиваюсь, если хочешь знать. А вы все почему-то принимаете меня за карьериста, выскочку, мечтающего спихнуть Дорофеева. Я же не против Кирилла, поймите вы! Я против анархии, которая Лехе Бурнину так нравится. И докладную записку я написал только потому, что капитан не хочет повлиять на Бурнина. По-моему, он побаивается Лехи. Ведь так, Пескарь?

— Не знаю я ничего, — ответил, нахмурившись, Карнаухов. — Только я это… В общем, значит, того… За Дорофеева я то есть… Уж не знаю, как там и что, только Дорофеев капитан нормальный.

— Да разве я говорил, что он ненормальный! — с усмешкой произнес Ведерников. — Ну ладно, хватит об этом. Значит, говоришь, постирался?

— Ну…

— Что ж, хорошее дело. Давай-ка теперь сделаем с тобой еще одно доброе дело. Тащи сюда из кубрика табличку насчет того, что мы соревнуемся за высокое звание. Надо же укрепить ее в конце концов!

Карнаухов послушно отправился в кубрик и скоро вернулся с запылившейся табличкой.

— Тряпка нужна, протереть, — озабоченно сказал Ведерников. — И проволока. Там, в машинном отделении, знаешь?

— Ну…

— И пассатижи захвати! — крикнул Ведерников вдогонку.

Когда Карнаухов принес проволоку и инструмент, капитан Дорофеев, стоявший в ходовой рубке у штурвала, сделал ему знак, чтобы подошел.

Оставив Карнаухова вместо себя управлять движением теплохода, Дорофеев, щурясь от яркого солнца, вышел на палубу.

— Слушай, Володя, что это ты так торопишься? — спросил он у Ведерникова.

— Я не тороплюсь, — не вполне понимая вопрос, ответил помощник капитана.

— Нет, торопишься! Хочешь, чтобы начальство отметило? Так ведь не тебя отметят, а меня. Потому что я пока еще капитан на «Ласточке». Так что получается: для меня ты хлопочешь. Спасибо, но я об этом не просил. Не надо для меня хлопотать, Володя!

— Не лезь в бутылку, Кирилл, — доброжелательным тоном откликнулся Ведерников. — Ты капитан, никто в этом не сомневается. А табличку надо укрепить там, где полагается. Вот и все!

Дорофеев остро взглянул на помощника.

— Суетишься ты, малый, — сказал он укоризненно. — К показухе гнешься… Я не знаю, может, в других местах такое и проходит, а тут сам видишь: Река, шиверы…

— Кирилл, ведь мы на базу возвращаемся! Надо же, чтобы судно выглядело как полагается!

— Да я вроде не против такого… Порядок есть порядок. Меня другое заботит: то, что на опасных участках тебе штурвал держать не хочется. Вот о чем ты должен волноваться в первую очередь, а не о том, как выглядит судно со стороны.

В глазах Ведерникова заиграли задорные искорки.

— Я могу и в шиверах. Только кто за баржи будет отвечать?

— За все отвечает капитан, — спокойно проговорил Дорофеев.

— Значит, ты?

— Конечно…

— Ладно!.. — Ведерников был заметно возбужден. — Только все равно: дисциплина у нас на судне хромает. Ты должен был списать Бурнина!

— Опять двадцать пять! — от возмущения Дорофеев широко раскинул руки. — Ведь о судьбе человека вопрос… Ну что ты на него взъелся?

— А то, что, если людей не наказывать, они быстро наглеют. Потому я с тобой категорически не согласен. И написал на Бурнина докладную записку!

— Интересно, что же ты там изобразил?

— Написал обо всем, что произошло во Временном, пока тебя не было. Такое безобразие нельзя скрывать. В том числе и такой факт, что ты не наказал Бурнина!..

— Да не беспокойся, Володя, я его наказал, — признался Дорофеев, отвернувшись от своего помощника и глядя на далекий лесистый остров. — Плохо то, что Бурнина ты совершенно не понял!.. Вообще тебе бы надо повнимательнее к людям быть. У нас в Сибири так принято. Потому что климат суровый. И работать здесь нелегко… А записки можешь писать. Это, как говорится, на любителя. Скорину многие пишут. И на Скорина…

Ведерников обиженно потупился.

— Если бы я писал доносы, — сказал он, — я бы о них помалкивал. А я хочу оздоровить моральный климат. Вот и табличка для того же. Надо, чтобы у людей была высокая цель, — вот в чем главное условие для сплоченности коллектива.

Дорофеев с интересом посмотрел на своего помощника.

— Ох, говоришь ты складно, Володя! Давай же действуй, раз такой сознательный. Скоро Главный порог будем проходить. Вот и покажи, на что ты способен. А то, знаешь, уж больно много стало людей, которые только громкие слова говорить умеют. Очень я не уважаю таких людей!

И капитан удалился в ходовую рубку.

Ведерников некоторое время сидел в глубокой задумчивости. Дорофеев его не переубедил. «Несерьезные все-таки у него отговорки. Прежде всего надо навести порядок на судне. А остальное приложится. Нет, Дорофеев, ты меня орсовской неразберихой не испугаешь! Порог — это другое дело. Только ведь, если я баржи потоплю, тебе за них отвечать, Дорофеев!»

Он встряхнул головой и бодро сказал вернувшемуся из рубки Карнаухову:

— Давай прикрути растяжки к табличке. И протри ее получше… чтобы блестела!

…Не мог капитан Дорофеев перед уходом в рейс сфотографировать своего Сережку. Единственное, что он успел, — застраховать жизнь сына. И то получилось неожиданно: как раз перед выходом «Ласточки» объявилась на базе бойкая женщина из Госстраха. Умеют выжимать информацию эти госстраховские женщины! Она поздравила Дорофеева с сыном и не отставала до тех пор, пока не выписала страховое свидетельство.

Теперь Дорофеев испытывал чувство благодарности к Госстраху. Потому что на приборной панели в ходовой рубке лежало страховое свидетельство, в которое красивым почерком было вписано имя застрахованного: Дорофеев Сергей Кириллович.

Три этих чудесных слова и утешали капитана, и радовали, и мучили тревогой. «Как ты там, Сергей Кириллович? — мысленно спрашивал капитан. — Как там твоя мамка? Все ли у вас путем?»

Как тревожился он за беременную жену, когда она уходила на работу или отправлялась по магазинам! А долго ли поскользнуться в гололед или в слякоть? Душа Дорофеева рвалась, чтобы защитить жену и будущего ребенка, хоть как-нибудь помочь им пройти через все опасности. Но получилось, что защищать себя должна была сама новая жизнь, которую обещала располневшая в беременности Наташа. И если в большинстве случаев все обходилось нормально, дети рождались в срок (а Среднереченск по рождаемости занимал одно из первых мест в стране), росли и вырастали, то, значит, не так уж слаба и беззащитна была эта новая жизнь, одолевавшая течение времени в будущих матерях.