Помолчали. Купоросов тихонько, как-то бережно улыбался чаусовским «петушкам», очевидно вспоминая что-то свое. И тут опять не удержался, неудачно сострил оклемавшийся после недавних «разоблачений» Пепеляев:

— Откуда ей помнить, бабке той блокадной, что она сорок с лишним лет назад жевала? Наверняка для красного словца про блокаду-то… Да еще с укором. Будто мы виноваты, что на двадцать лет позже родились.

— Не виноватый ты, сынок… Не переживай, — не глядя на студента, как бы с самим собой разговаривая, вслух размышлял старик Чаусов. — У каждого поколения свои провинности имеются. И свои ослушники. Один на войне забудет… в какую ему сторону стрелять, другой… петушков из отравы для малых детишек отольет, третий — у станка… бормотухи нанюхается или со стройки дезертирует.

— Что?! — Пепеляев всем телом так и выстрелился в сторону Чаусова. — Да вы… ни черта не знаете! Ни про меня, ни вообще про «других»!

— А я не про тебя. Я про «третьего». Третий, говорю, со стройки улизнет. Как с линии фронта.

— Черт знает что! Во-первых, у нас там не «великая стройка» была, а детсадик. Потом я… договорился с начальством, по телефону, и на коровник перебрался. А что? С общежитием — бардак! На объекте — то раствора нет, то указаний… А в результате — деловое настроение отсутствует. И вообще, вы — это вы, а я — это мы! У нас с вами все разное — от обмена веществ до остроты зрения. Если хотите знать — из-за девушки я сорвался. Вы-то небось и не припомните, что это такое — ночами не спать, ходить по тайге как отравленному?! Ты здесь, она — там, на этом коровнике проклятом. Ну и… послал все к Мефистофелю! Потому что не соображал ничего.

— Да не убивайся ты шибко-то, не знал я про твою болячку, — уговаривал Чаусов студента, наверняка жалея уже, что зацепил в Пепеляеве ту самую «болячку». — Любовь, Дениска, оно, конешно, дело молодое. Куда уж нам. Только и она, видать, разная бывает. У кого — с «отравлением» в итоге, у кого — с исцелением. Один только совет тебе, Дениска, хочешь — прими, хочешь — отпихни. На людях в разговоры вступай не сразу, а лучше — подумавши. И вообще, до тридцати годков, по себе знаю, побольше этих самых… вопросительных знаков применяй. Спрашивать не стесняйся. А придет время отвечать — глядишь, будет что сказать. И про блокаду в том числе. И непременно — со слов бабушек. Со слов, значитца, свидетелей той беды.

В это время Купоросов еще отчетливей заулыбался. Зубы его — дикие, блестящие — слегка обеспокоили Чаусова.

— Ты… чего, сынок?

— Бабушку одну вспомнил. Блокадницу. Сам-то я под стол пешком ходил во время блокады. Ничего не помню. Кроме этой бабушки. И тюри, которой она меня кормила. Вкус этой тюри иногда и теперь всплывает… Когда как следует проголодаешься. Обойный клейстер с солью и олифное «масло». Не оливковое, — повернулся Купоросов к Пепеляеву, — а которым художники краску разводят. Очень люблю на выставки современных художников ходить. При случае. Там этот запах… блокадный — так в мозги и заплывает. Стою однажды перед свежей картиной и… слезы глотаю. Подкрадывается такая строгая женщина в культурном костюмчике. И вдруг как дыхнет… шепотком — прямо в ухо губами заехала: «Вам нравится?!» А на картине лицо какого-то работяги. Портрет. Я не разглядел толком. Стоял — краску нюхал. Олифу. Вспоминал…

— Вы что же… блокадник? — недоверчиво хмыкнул Пепеляев, больше от смущения, нежели от задора. — К тому же… состав масляных красок — куда сложнее, нежели просто олифа.

— Ну это уж вам виднее. А про блокаду — эвакуировался я в пятилетием возрасте. Спроси — и рассказать нечего. Ничего не помню. Разве что… качку. На Ладоге. Не корабельную, а вот когда лед прогибается под машиной — плавно, накатом, в сторону движения машины. Душа с пятачок была, а уже — замирала… Как на чертовом колесе в городском парке. Но это уже — позднее.

— А что же… бабушка? — напомнил Чаусов. — Умерла небось?

— Умерла. Куда ж ей было деться, как говорят… на необитаемом острове. Правда, умерла она уже в мирное время. Когда я из Сибири к ней возвратился. Один, без мамаши, без бабушкиной дочки то есть; отец, если быть откровенным, с войны не пришел. Пришла похоронка. Сосед по квартире, майор интендантской службы Рубинчик, вернулся. И многое мне про войну рассказал. В основном, как я теперь понимаю, с чужих слов поведал. Потому что люди, про чьи подвиги он рассказывал, которые, к примеру, когда под вражеский танк с горящей папироской бросались, то окурок в последний момент живому соседу оставляли, — люди эти, как и мой батька, с войны… не вернулись. А бабушку… ярче всего помню. Ярче матери родной. И когда в свою девятиметровку из дальних странствий возвращаюсь, то перед бабушкиной фотокарточкой хрустальное бра зажигаю! Как лампадку. И для меня она — герой и «участник» не меньше отца погибшего. Не говоря о Рубинчике.

Вот ведь как бывает: на пару с человеком, можно сказать, четверть земного шара обогнешь и не знаешь, что он тебе земляк и ленинградец! А ведь я перед Купоросовым еще на пароходе выступал, хвастал — про Васильевский остров и еще про многое другое. И вроде шутник он, Сергей Фомич, и говорун, а про самое для себя главное лишь перед Москвой призвался, перед коллективным в вагоне расставанием.

— А почему все-таки не в Ленинград прямиком? — как можно вежливее обратился я к Фомичу, питая к нему с этих «откровенных» минут самые нежные чувства. — Вместе бы и перешли… с Ярославского на Ленинградский вокзал?

— А потому, Венечка, не прямиком, что я, с некоторых пор, по спирали живу. Отклониться от прямизны, Венечка, иногда — самое милое дело. Тем более что я куда отклоняюсь-то? На Черноморское побережье. Косточки погреть. Кожу, побитую таежной молью, комарами да мошкой, — в целебный морской рассол окунуть.

А где-то, уже перед Москвой, на одной из маленьких станций Владимирской или Ивановской области, приключилась печальная история со стариком Чаусовым. История, огорчившая всех, даже Пепеляева, но прежде всего — меня и Купоросова.

Мы и не прислушивались к нему серьезно, а старик, оказывается, звучал, как та свирель пастушеская, сердечко его поношенное, расхлябанное на жизненных ветрах пело, и как только музыка сия перестала нами восприниматься — сделалось страшно. Не столько за старика, ибо с ним ничего более грозного, мощного, ослепительного, нежели вся его прожитая жизнь, уже но произойдет; страшно было даже не за себя, а за всех тех, кто никогда может не услыхать музыки его сердечной, не увидать света ума его доброго, врачующего от равнодушия и несправедливости.

Сейчас, по прошествии времени, история, что стряслась со стариком Чаусовым, если и не казалась мне фатальной, неизбежной, — во всяком случае, неожиданной для меня не была; учитывая многочисленные отлучки старика из купе, его суетливое, порой ребячливое поведение, а главное, тот финт с отставанием от поезда возле озера Байкал, — события назревали как бы сами по себе, ожидать можно было все что угодно.

Короче говоря, до Москвы Чаусов не доехал. По крайней мере — в нашем вагоне, нашим поездом.

Студент Пепеляев, как свидетель происшествия, рассказывал тогда же:

— Старик за простоквашей выскочил. Она ему для пищеварения необходима, что ли… Увидал на станции в киоске молочные бутылки и — трусцой — со всех ног! А возле киоска — очередь. Ему бы книжечку свою ветеранскую предъявить — все бы и обошлось, наверняка бы успел тогда. А старик в очередь встал. Стоянка поезда три минуты. Возвращается к вагону, когда уже тронулись. В одной руке бутылка с кефиром или с чем там еще, другой рукой поручень ловит. А я на подножке стою и руку ему быстренько протягиваю. А старик глянул на меня… и руку мою не взял. — Тут Пепеляев рассказ на короткое время непроизвольно прерывает и кулаком на своей щеке что-то давит, растирает, как комара присосавшегося (не слезу же?! Хотя — почему бы и не ее?). — Руку мою не взял, — продолжает студент, — схватился за поручень. А кефир-то и выскользни! Старик растерялся, видать. Запнулся… Об вагон ударился — на перрон отлетел. Упал. Оглушило его малость. Проводница красный флажок в дверь высунула. А я — стоп-кран сорвал! Ну а дальше — все остальное, — вздохнул Пепеляев.