— Осторожней, государь! — воскликнул Макаров. Но Пётр только отмахнулся. Он скинул камзол, засучил рукав рубахи.

   — А ну-ка! — воскликнул он и глубоко черпанул жидкость. Она оказалась густой и вязкой и медленно стекала с руки.

Подъехала карета Екатерины, и она в сопровождении своих дам выкатилась из неё.

   — Иди, иди, матушка! — воскликнул Пётр. — Глянь, какова моя длань. Хошь, украшу? — озорно блестя глазами, продолжал он и приблизился к дамам. Они испуганно завижжали и, толкаясь, полезли в карету. Екатерина сохранила полное самообладание.

   — Укрась, государь-батюшка, сделай милость. Токмо потом сам отмывать будешь. Да отмоешь ли? Да и ручку твою, опасаюсь, долгонько очищать придётся.

Пётр повертел рукою — сначала у себя под носом, потом у Екатерины. Она невольно поморщилась.

   — Чем пахнет, Катинька? Не худой то дух, а земляной, угольной. Неча морщиться. Экая красота!

Рука почти до локтя была чернолаковая и поблескивала.

   — Эй, кто там! — позвал Пётр. — Неси ведро, станем отмывать.

Дежурные денщики мигом подскочили с ведром и тряпицею. Пётр окунул руку в ведро, поболтал там ею и вытащил.

   — Эко дело, — покрутил он головой. — Не берёт вода сию нафту.

   — Не лезь в воду, не пытав броду, — назидательно произнесла Екатерина. — Вечно ты, государь-батюшка, наперёд других всё пытаешь.

   — Правда твоя, Катинька, — с непривычным смущением отвечал Пётр. — Любопытно то мне. Однако потрудись, сделай милость. Тряпицами да глиной.

   — Экое богатство, — бормотал Пётр, пока Екатерина отмывала ему руку. — Приспособить бы его к печам заместо дров, а? Что скажешь, княже?

   — Слышал я, что здешние народы освещают нафтою свои жилища, — отвечал князь. — Полагаю, можно и топить ею.

   — Гляди-ко, как въелась. Ровно краска. Старайся, Катеринушка, не то супруг твой с одного боку мурином[96] станет.

   — Ваше величество, курьер из Баку, — приблизился Макаров. — С письмом от тамошних жителей и правителя города.

   — Ну, что там писано? — нетерпеливо произнёс Пётр. — Чти, Алексей. Сие известие мне важно.

   — Пишут, что другой уже тому год, что от злоумышленных шахова величества неприятелей обороняются, ибо многократно оные хотели обманом город взять и жителей в свою партию склонить и до конца разорить. Благодарят они Бога, что его императорское величество удостоен над всеми народами иметь волю и державство и над обижателями бедных праведным своим судом иметь победу и что является над ними обиженными высокое Божие милосердие, что его императорское величество по дружбе с шаховым величеством к ним в Ширвань счастливо путь свой восприять изволил... и желают, чтобы те злодеи, как наискорее, к достойному наказанию приведены, а они, жители, его императорского величества милостивым охранением взысканы были.

   — Кто писал-то?

   — От поручика Лукина, тамо обретающегося. Ещё приписано, что императорский манифест ими получен и они-де, жители, его императорскому величеству служить и в послушании пребыть за потребное рассуждают.

   — Всё благо, да только пустые то слова, нету им веры. Давай-ко сюда курьера, пущай ответствует мне.

Курьер, рослый гвардеец, не доходя двух шагов до Петра, пал на колени.

   — Ты что, служивый, ровно дьяк, — укорил его Пётр. — В ноги падаешь, не таков воинский артикул. Зело оборван да грязен, видно, тяжка дорога. Сдай репорт.

Солдат, поднялся с коленей. Вид у него был и в самом деле жалкий: одежда в клочьях, лицо черно от загара и грязи.

   — Не купался ль ты в нафте? — с улыбкой вопросил Пётр. — Чёрен, что моя длань.

   — Осмелюсь доложить, ваше императорское величество, тамо той нафты цельные реки текут. И в ихних храмах она горит, и люд тамошний ей молится; и на ейном огне жарит и парит. Сказывают ещё, что нафта кожные хвори излечивает, и таке у них со старины ведётся.

   — Ну а народ-то тамошний как? Всамделе меня с войском ожидает?

Солдат замялся.

   — Тамо, в доношении, значит, господина поручика всё прописано, — наконец заговорил он. — Однако, осмелюсь доложить, ваше императорское величество, противная партия велика и сильна. И ежели войско наше приближится, то беспременно султан тамошний Махомет Гуссейн с известным Дауд-беком город оборонять станут.

   — Поручик салтановы заверительные слова за елей принимает. И нам таково по простоте своей отписывает, — покачал головой Пётр. — А елей сей нами уж не раз испытан. Ладно, солдат. Ступай отмойся да отъешься. Спать-то спал?

   — Осмелюсь доложить, ваше императорское величество, — привычно начал солдат. — Спать почти не довелось. Днём злодеи норовят схватить, а ночью шакалы ровно бусурмане воют, не до сна.

   — Ступай в обоз да скажи интенданту, что велел я тебя напоить, накормить да в телегу спать уложить.

В окружении свиты Пётр двинулся прочь от нафты. С засученным рукавом, в сером от пыли камзоле он никак не походил на монарха великой империи, а мнился бродягою саженного роста, предводителем шайки таких же бродяг.

Ещё несколько вёрст месили пыль, покамест дежурные денщики Петра, высланные вперёд, не подскакали в радостном изумлении.

   — Ваше величество, тамо впереди колодезь с банею для купанья, и вода горячая так и хлещет!

Пётр оживился. Это было как нельзя кстати. Он открыл дверцу государыниной кареты и возгласил:

   — Катеринушка, Господь для нас с тобою баньку сотворил с водою горячей.

   — Помилуй, государь-батюшка. — Екатерина отрицательно помотала головой. — Нафты этой ты уж отведал, боюсь, баня та навроде нафты будет. Поберегись, ради всех святых прошу, ты уж не вьюноша, за полсотни годов перевалил, а всё скачешь, ровно кузнечик.

   — Э, матушка, не урезонишь — отмыться хочу. Может, более такого не встретим. — И, пришпорив коня, он поскакал вслед за денщиками, указывавшими дорогу.

В самом деле: у подошвы горного кряжа виднелась ограда белого камня и оттуда пыхал парок, отчётливо видимый, несмотря на всё ещё жаркий закатный час.

Да, то был горячий источник, как видно, чтимый тамошними жителями, потому что всё окрест было ухожено, многочисленные тропы вели к нему отовсюду.

   — Эй, кто-нибудь! — кликнул Пётр. — Добудьте кружку, надобно прежде испить сей водицы.

Кружка тотчас нашлась, зачерпнули воды из неглубокого бассейна, куда струился поток, и подали Петру.

   — Ровно чай, — заметил он, отхлебнув глоток. — Подобна нашей олонецкой, из марциального колодезя. Целебна, право слово. Ну, братцы, я первый окунусь.

И он стал торопливо стягивать с себя одежду.

   — Грешно таковой случай упустить, господа. Ого-го! — загоготал он, погружаясь. — Горяча, однако терпимо. Лягу. Коли государыня с дамами подъедут, я срам свой отворочу, на бок лягу.

   — Государь, дозволь и мне попариться, — нетерпеливо топтался на месте генерал-адмирал.

   — Лезь, Фёдор Матвеич, чего там, места хватит.

Засуетился и Пётр Андреевич Толстой.

   — Ложись и ты, граф. И ты, князь, — звал Пётр, блаженно щурясь и поворачиваясь с боку на бок. — Целебна вода сия и для питья и для омовения. Отлежимся, а потом дам пустим. Ежели отважатся.

   — Соромно, государь, — неожиданно застеснялся Толстой. — Коли подъедут да увидят...

Пётр снова загоготал:

   — Твой-то вялый да морщеный. На што он годен? Им и дырку в бочке не заткнёшь, не то что иную, нежную. А давно ль ты, старый хрен, отведывал сию нежную?

   — Ох, государь, и не говори. Запамятовал, когда он у меня милости просил. Всё спит, всё дремлет. Ино встрепенётся и опять набок.

Теперь уже засмеялись все. Смеялись и гвардейцы государевой охраны, и денщики, коих набежало много ради редкого зрелища.

Князь Дмитрий чувствовал себя несколько неловко, столь необычен был весь антураж, вроде бы урон достоинству самых высоких особ государства. Но коли сам государь обнажился перед слугами его, коли он ничуть не чувствует стеснения, то чего гнушаться ему.