Флорио Беневени — Петру

От каморки под лестницей и бадьи с грязным бельём до дворцовых покоев — путь велик и труден. Мудрено не оскользнуться, особенно ежели не образован, не научен.

Служанка пастора Глюка Марта, бывшая за шведским трубачом, сгинувшим неведомо где и как, полонянка, переходившая из рук в руки, от фельдмаршала Шереметева до светлейшего Меншикова, поименованная то Трубачёвой, то Васильевской, то Сковородской, то ещё как-нибудь, стала на этом пути царицей Екатериной во святом крещении.

Всё было как в сказке со счастливым концом. Точь-в-точь как в сказке. Как же она творилась, эта сказка, которой не сыщется подобий в истории великой империи?

Был природный ум, была великая осмотрительность и осторожность, податливость сродни одарённости, переимчивость чисто лицедейская. Соразмеряла каждый свой шаг, понимая: коли оступится — падёт. Жизнь её учила и выучила. Пригодилось всё: и чёрная работа служанки и прачки, и опыт жены трубача и наложницы, и покорство желаниям и прихотям — покорство рабыни, и терпение, терпение, терпение. Ждала своего часа. И — дождалась. Он пробил — тому уж двенадцатый год. Обвенчана с властителем полумира.

И вот она на пороге нового испытания. Понимала, сколь опасного. Понимала, каково осторожно надобно ступить. А как? Что предпринять? С кем держать совет, на кого опереться?

Не с кем, не на кого! Боялась кому-либо доверить свой великий страх, таила его про себя. Довериться — обнаружить слабость свою, слабость государыни. Как можно!

Были у неё наперсницы, были. Как не быть, коли окружена она день-деньской фрейлинами да штацдамами, они же статс-дамы, то бишь дамы государственные. Фрейлины-то, впрочем, не в счёт — это девицы чисто услужающие. Навроде как денщики государевы. Но ни к кому не было у Екатерины полного и безоговорочного доверия. А в таком деле — особенно.

А время неумолимо свершало свой бег. И срок близился. Срок родин ненавистной соперницы. Ненавистной, потому что... Молода, знатна, умна, образованна, талантами награждена. Что она против неё, против Марии Кантемир?

На целых шестнадцать лет моложе соперница её! При великих прочих достоинствах. Господин её остепенился; прочих метресок оставил, одна эта вот уже который год им владеет. И опасней всего, что не только телом к ней прикипел — телом-то она, Екатерина, кого хочешь перебьёт, а, видно, душою, а то и сердцем.

И дошло до неё из разговора государева — доброхоты шепнули — что ежели-де родит Марья Кантемир младенца мужеского пола да выходит его, то быть ему наследником престола, а ей, Марье, стало быть, супругою царской...

Что ж, она знала характер своего повелителя. С него станется: может всё круто переменить. И не оглянется, ни на что и ни на кого не посмотрит: его воля — закон. И всё тут. Её — в монастырь, как Евдокию, дочерей — в замужество почётное. Ближние небось возрадуются: от немки-лютеранки безродной избавился, а то позорище было на всю Европу. Православную принцессу взял, слава Господу сил!

Всё за то говорило. Пётр давно не бывал в её спальне, День за днём проводил в обществе Волынского, Апраксина, Толстого, Кантемира, за смотрением судов, арсенала, экзерциций гренадер, матросов, за работами на новосозидаемом Адмиралтействе. Не было на него угомону, вводил в изнеможение своих спутников, но и сам ввечеру был без ног.

Камер-фрау Анна Крамер[83], её землячка с весьма схожей судьбою, а посему ставшая Екатерине ближе всех, была, казалось, уготована в особо доверенные наперсницы. Но царица продолжала колебаться: осторожность и ещё раз осторожность.

Многие из её окружения заметили необычную нервозность царицы, ибо женщины куда наблюдательней, а часто и проницательней представителей сильного пола. От них не ускользают душевные движения, перемены в настроении, они умеют разглядеть даже лёгкое облачко грусти, витающее над близкими им людьми.

Размолвка? Немилость его величества? Может быть. То, что царственные супруги мало-помалу отдалялись друг от друга, было замечено. Государь император пребывал в плену своих забот — прежде всего. Впрочем, всем уже было известно и о другом — сердечном — плене, но отчего-то, зная государев характер, его не принимали всерьёз.

Анна Крамер была порою непозволительно фамильярна с государыней; оставаясь с ней наедине, заговаривала по-немецки, отпуская грубые шутки в адрес этих русских медведей и медведиц. Но всё это в общем-то беззлобно, по женской привычке перемывать кости всем кому ни попадя. Собравшись, все они любили посудачить друг о друге — иных развлечений попросту не было. Но в преданности Анны она не сомневалась: слишком многое их связывало. Камер-фрау, как и сама Екатерина, прошла чрез многие руки, в том числе и Петра, будучи некоторое время его домоправительницей и, стало быть, грея его ложе. Она, пронырливая и всеведущая, а не придурковатая Анисья Толстая и княгиня-игуменья Настасья Голицына, прожорливая и похотливая, тоже приближённые Екатерины, была достойна доверия.

Медлить было долее опасно. И Екатерина посвятила Анну в свою тайну, открыв ей тревоги и взяв с неё клятву на Библии — троекратное «Клянусь, клянусь, клянусь!», ежели обмолвлюсь, — молчать даже под пыткой.

   — Ты же понимаешь, — говорила Екатерина, — чем грозит нам всем эта перемена. Нам всем, — повторила она с нажимом. — Опала, ссылка, монастырь. Но что же делать, что? — закончила она беспомощно.

Анна понимала.

   — Её, эту Марью, надо отравить, — решительно произнесла она. — Я берусь отыскать тех, кто способен на это.

   — Бог с тобой! — замахала руками Екатерина. — Сразу поймут, чьих рук это дело. И потом, слишком мало времени в нашем распоряжении.

   — Ты, госпожа моя, сама виновата: отчего тянула, давно могла мне довериться. Мы с тобой одной верёвочкой повязаны, — усмехнулась она. — Теперь следует с великой осторожностью снискать расположение Кантемиров, а на это требуется время и время. Паву эту небось лелеют сейчас со всех сторон, охраняют пуще глаза, не дают и пылинке упасть...

   — Да, она перестала где-либо показываться, — торопливо вставила Екатерина. — Слышала я, будто её отец приставил к ней с десяток женщин, нянюшек да повитух. А намедни государь посылал к ней нашего лейб-артца...

   — Вот! — возбуждённо воскликнула Анна. — Через него и вход откроется. Если не прямо, то...

   — Э, нет, — уныло перебила её Екатерина. — Хотя я у него и в доверенности, но государь непременно извещён будет о моих просьбишках. И всё эдак откроется. Нет, это не годится.

   — Ты погоди, дослушай. Пусть он только посоветует там...

Но царица отрицательно покачала головой в знак того, что доктор не возьмётся подавать худые советы.

   — Да нет, не снадобье вредоносное, у меня такого и в мыслях нет, — и девица Крамер — она по-прежнему продолжала числиться в девицах — замахала руками, — пусть почтенный доктор представит им надёжную-де помощницу в таковых обстоятельствах. Ты как бы невзначай, словно принимаешь участие в этой Марье, скажешь ему, что знаешь такую. А это будет наш человек...

Она была дьявольски изобретательна, эта Анна Крамер. И ведь Екатерина знала это её качество, знала, что она хитра на выдумки и увёртлива. В стольких переделках успела побывать и всегда оказывалась наверху, несмотря на то что не брезговала ничем и, как говорили, была даже нечиста на руку.

Что ж, то, что она предлагала, показалось Екатерине наиболее предпочтительным. Но где взять такую женщину? А главное, что более всего страшило, в заговор будет вовлечён ещё один человек. И ей тотчас же привиделся пыточный застенок Преображенского приказа, куда её однажды завёл Пётр ради, как он сказал, укрепления натуры, и холодок деранул по коже.

   — Ох, опасаюсь я, — выдавила она, и губы её задрожали. И призналась: — Вспомнилась мне вотчина князя-кесаря Ромодановского, дыба да крючья, клещи да иглы... Государь наш жалости не знает, вот что. А коли нас будет трое, огласки не миновать. И тогда всё пропало.