С некоторых пор Пётр изверился в союзниках. Все, сколь их было, оказались ненадёжны, а иной раз и неверны. Сладкие речи и уверения в преданности, союзные трактаты, обещания помощи — сколь их было! И все мало чего стоили, разве что медной полушки, не более, а ведь верилось. Всё было ложь, обман и бесстыдство, начиная с «брата Августа», с коим бражничали и предавались сладкому греху, клялись в вечной дружбе и союзничестве. Ежели уж христианин оказался неверен, чего ждать от басурманина.
Аюка выставит своих всадников. Воины они, прямо сказать, никудышные, берут более страхом и числом. Однако как подсобное войско пользу окажут. И казне не в убыток: сами кормятся. Начальники их, нойоны и зайсанги, не ведают никакого воинского ругулярства, а потому всецело подчиняются приказам российских генералов.
— Старого хана надобно сколь возможно приветить. Ему уж, считают, три четверти века стукнуло — так сказывал сын его. Почтенный старец. И польза от него немалая. Князь Дмитрий по-ихнему небось тоже разумеет. Призвать его сюда.
— Вряд ли, государь, — отвечал Макаров, безотлучно находившийся при Петре. — Вовсе другое племя, иной язык, иная ж вера, нежели у татар и турок.
— Он человек высокой учёности, — возразил Пётр. — Берлинская академия де сьянс[70] почтила его принятием в почётные члены. Стало быть, суждение о сём предмете должен иметь. — И, не оглядываясь на Екатерину, добавил: — Пущай со всем семейством прибудет. При сём визите обяжи министров и воинских начальников быть, дабы честь хану оказать.
«Это он мне назло, — Подумала Екатерина, хотя ей было ведомо, что её повелитель николи никому назло ничего не творил. Он был просто выше зломыслия. — Назло велел звать Марью и Настасью. Но я стерплю — не такое сносила. Есть во мне то, что Марье не дано, — сила и терпение».
Пока царица готовилась встретить не только калмыцкого хана, но и свою опасную соперницу, из-за излучины показалась небольшая флотилия, вёзшая хана и его обширную свиту.
С борта флагманского струга «Москворецкий» тотчас бабахнули пушки, и эхо выстрелов глухо раскатилось по воде, отозвавшись на берегах.
— Давай музыку! — крикнул Пётр, хотя и без того музыканты уже раздували щёки. Он отчего-то развеселился — то ли потому, что предстояло очередное шумство среди однообразия их плавания, то ли в предвкушении свидания с ханом, от которого ждал многого.
Сходни были устланы красным сукном. По обеим сторонам выстроились алебардщики в парадных камзолах. Музыка гремела не переставая, более всех старались флейтисты, и визгливые звуки флейт перебивали даже медногорлых трубачей.
Но вот показалась процессия. Впереди в жёлтом халате и островерхой жёлтой шапочке, отделанной собольим мехом, шёл хутукту — наместник великого ламы, духовного владыки всех калмыков. За ним — сам хан Аюка, ведомый под руки сыновьями; процессию замыкали внуки и приближённые. Среди них был и уже знакомый Асан Шалеев, исполнявший обязанности толмача.
Аюка был стар, мелкие морщины, словно трещины, избороздили его лицо цвета печёного яблока. Он с трудом передвигал ноги и, приблизившись к Петру, попытался опуститься на одно колено. Но Пётр, вскочив, не допустил до этого. Отстранив сыновей, он легко подхватил Аюку под мышки и усадил в кресло.
Аюка забормотал что-то по-своему, по-калмыцки. Толмач перевёл: великий хан просит у великого царя руку. И когда Пётр протянул ему руку, Аюка поцеловал её. Пётр, по обыкновению, поцеловал хана в голову. В нос ему ударил запах прогорклого сала, которым были умащены жиденькие седые космы Аюки.
Церемония представления повторилась и у Екатерины: царице пришлось подойти к хану, дабы и он приложился к её руке и пробормотал короткое слово приветствия, которое, впрочем, толмач так и не перевёл.
— Князь Дмитрий, — обратился Пётр к Кантемиру, — ты, часом, по-ихнему не разумеешь?
— Нет, ваше величество, это чужой для меня язык. И хотя я наслышан об верованиях мунгалов и родственных им народов, но познания мои всё же слабы.
— Надобно расспросить ихнего духовного наставника, — предложил Толстой.
Пётр, любопытство которого простиралось чересчур широко, согласился. Но прежде надлежало закончить официальную церемонию.
Хана окружали его сыновья и внуки, рядом с ним стоял толмач Асан Шалеев в ожидании приветственного слова своего повелителя. Наконец Аюка заговорил, не вставая с места. Голос его оказался необычно звучен, клокочущие звуки вырывались из горла почти не прерываясь.
— Великий хан говорит, что он желал и продолжает желать вечно пребывать в милости великого русского царя, — • монотонно переводил толмач. — И его верность непоколебима, он готов служить великому царю, как служил прежде.
Пётр отвечал, что он ценит преданность и службу великого хана и в знак своего благоволения награждает его золотыми медалями с изображением своей персоны и в ознаменование побед российского воинства.
— Алексей, неси медали.
Макаров принёс двенадцать бархатных шкатулок. Аюка трясущимися руками раскрывал их одну за другой и с чисто детским любопытством разглядывал, вертя и так и эдак.
— Скажи: пущай оделит достойных из сынов и внуков. Внуки-то у него эвон какие вымахали.
Толмач перевёл. И в свою очередь пояснил:
— У великого хана без счета не только внуков, но и правнуков. Многие из сих посягают на его наследство, ожидая кончины.
— Ишь ты, — искренне удивился Пётр и откровенности толмача, и бесстыдной алчности наследников Аюки. «Неужто так будет и со мною, — думал он. — Я до Аюкиных седин не доживу... А ежели? Катинька более неспособна рожать, стало быть, не ждать мне от неё наследника. Девицы мои ненадёжны. С Марьюшкою все упования мои связаны: родит она мальчика, сына, и узел будет развязан».
Впервые он подумал о том, что этот сын его будет высокороден: отец — император, мать — светлейшая княжна. Прежде он как-то не думал об этом: о пристойной высокородности его потомства. Он полагал свою неуязвимость в отношении выбора наследника престола бесспорной. Никто — ни церковь, ни знать, ни иностранные потентаты не могли и не осмеливались влиять на него в этом важном решении. То была его державная воля.
С годами же он стал всё более и более оглядываться и соизмерять шаги свои с монархическими традициями. Он стал осмотрительней, ибо с высоты его годов многое увиделось по-другому. Нет, характер не изменился — по-прежнему взрывчатый, решительный, напористый. Хватало и своевольства. Да и как иначе: это он вывел Россию на свет Божий, в первый ряд мировых держав, распространил её пределы. Он волен избрать себе наследника. Преосвященный Феофан Прокопович[71], муж мыслительный и мудрый, сумел выразить это в сочинении «Правда воли монаршей» с убедительной полнотой и ясностью, чем весьма умножил число врагов своих...
Меж тем пиршественные столы были разложены, уставлены брашнами и питиями. Посеред главного стола — огромный осётр, словно державный корабль, нацелился острым рылом-бушпритом на штоф зелена вина, как бы норовя его протаранить и пустить ко дну. Царский повар в угождение его величеству и гостям оснастил осётра тремя мачтами с Андреевским флагом и штандартами их величеств.
По одну сторону расселась многочисленная родня хана Аюки, главы родов — нойоны и аймаков — зайсанги, отдельно со своими ламами и служками хутукту — духовный глава. По другую сторону — приближённые Петра, офицеры, денщики царя, гвардейские сержанты, капитаны судов.
Когда все уселись, Пётр поднялся с кубком в руке:
— За здравие и доброе благополучие нашего верного союзника и услужника великого хана Аюки! Чокнемся, хан!
Серебряные кубки со стуком сдвинулись, Пётр осушил свой единым духом, старый хан решил последовать его примеру, но поперхнулся, и добрая половина содержимого оказалась на столе.
— Где пьют, там и льют, — утешил его Пётр. Толмач перевёл. Аюка ладонью смахнул выступившие слёзы и улыбнулся беззубым ртом. Он почти ничего не ел. Сидевший с ним рядом старший сын время от времени отделял ножом кусок варёной баранины, тщательно разжёвывал его и жеванину заталкивал в рот старику.