«Сказал Аллах всемогущий: никто не знает дня своей смерти. Каждая душа смертна. В году девятьсот восемьдесят восьмом в месяце мухаррам[67] Моэмин Ходжа из мира тленного в мир вечный переселился».

Быть может, Моэмин Ходжа мылся со своими соплеменниками вот в этой бане с бассейном, трубами водяного отопления, чьи развалины лежали перед ними.

   — Таковых бань мы не завели и в Питербурхе, — заметил Пётр.

   — Подобные бани были в Древнем Риме, — вставил князь Дмитрий. — Там по трубам подавалась горячая вода и пар, были отделения для патрициев, отделанные мрамором с мраморными лежанками.

Они осмотрели малый минарет — он был вдвое ниже большого, ханскую усыпальницу, дворец, именуемый Красной палатой, где внутри били фонтаны, руины соборной мечети, мавзолеи...

Город был обширен и, видно, жил бурной жизнью.

   — Здесь сходились торговые пути с запада и востока, с юга и севера. Здесь были армянские и русские кварталы. Купцы и ремесленники Великого Булгара были богаты, их склады ломились от товаров, несметными богатствами владела ханская знать. Во второй половине четырнадцатого века свирепая конница золотоордынского хана Булак-Тимура разграбила и разрушила город. И он умер... Ваше величество, — неожиданно обратился Утемишев к Петру, — не дайте этим камням обратиться в пыль.

   — Не дам! — отвечал Пётр. — Вижу, тут не токмо время хозяйничает, но и людишки. Верно я говорю?

   — Очень верно, — изумился Утемишев. — Из соседних поселений являются сюда за камнем для своих построек. Тащат и тащат...

   — Алексей, пиши указ губернатору: сохранившиеся постройки сколь можно укрепить и взять под охрану. Особо о большом минарете: скрепить его железными обручами, дабы вовсе не развалился, особливо самый верх, недостающие, выпавшие камни вставить на растворе. Расхитителей и поругателей древних сих камней предавать жесточайшему наказанию. Я подпишу, а Утемишев отвезёт. Буду возвращаться — проверю, сколь старательно выполнено. Сей памятник древности принадлежит истории и будущим поколениям, мы обязаны его оберечь.

Стреноженные кони мирно паслись средь камней под надзиранием гвардейских сержантов. Пётр снова с сожалением оглядел древний город. Он думал о времени, поглощающем след человека, и о жестокости и жестокосердии самого человека, разрушающего то, что создано руками ему подобных. Он думал о войнах, не угасающих ни на день... Неужто такова участь всего живого на земле: отжить и истлеть, но прежде уничтожить елико возможно много живых дыханий.

эта надпись кружевной арабской вязью змеилась-вилась над входом в один из мавзолеев. Князь Дмитрий с трудом разобрал её: она была полустёрта и казалась неким орнаментом. Там было какое-то продолжение, но дожди и ветры оставили лишь тень надписи. Князь полагал, что это изречение одного из философов, но скорей всего стихи какого-то арабского поэта.

«Война питается деньгами и увеселяется кровью» — изречение преподобного Дмитрия Ростовского время от времени всплывало у Петра в памяти, тревожа и понуждая. О первой части его он постоянно упоминал, но кровь... Сколь много крови придётся ему отмолить. Он не желал её, нет. Но кровь — неизбежная расплата за власть, за могущество и силу государства. Можно ль обойтись без её пролития?

Власть обязана быть твёрдой, даже жестокой, ежели ею движет забота о благе державы и её граждан. Да, граждан. Ибо она есть охранитель их покойной жизни, равно и богатства.

Он нечасто размышлял об этом. Однако вид мёртвой столицы некогда могущественного государства всколыхнул давние мысли. Неужто все его усилия, творимые ради единого: могущества и процветания Российского государства, — чрез века обернутся забвением? Забвенно будет его имя — пусть. Но вот камни, им воздвигнутые, грады, поднятые его волею, порастут травою — травою забвения, как камни Булгара... Каковы они будут, его преемники, наследники его усилий, его дел? Достанет ли у них твёрдости, мужества и мудрости для удержания кормила на верном курсе? И главное — верного проницания будущего? Силы и осторожности? Выверенности не токмо ближних, но и дальних шагов?

...Кавалькада тронулась. Впереди ехал Пётр, свесив длинные ноги. Держась в полусажеии от него, скакали Мария и её отец, Толстой, Макаров и остальные свитские.

Князь Дмитрий был прирождённый всадник — Толстой шутя называл его кентавром. В самом деле: всадник и конь составляли как бы одно целое. Впрочем, и Мария не отставала от отца: в семье Кантемиров был культ коня. Немудрено: их дальний предок был татарин, откреститься от сего было нельзя — обличала фамилия. Её можно было перевести как железный хан, а можно и по-другому, но она была, бессомненно, тюркского происхождения.

На судах государя заждались, и Екатерина уж собралась посылать гонцов-разведчиков — не случилось ли чего. Пётр поблагодарил Утемишева, подарил ему коня, а Макаров вручил ему письменный указ губернатору, предписывавший не только строго оберегать древности Великого Булгара, но и починивать их, дабы отвратить дальнейшее разрушение.

   — Сигнал к отплытию! — приказал Пётр.

Трубач, напрягши щёки, выдул пронзительный звук. Бабахнула носовая пушка, и эхо выстрела понеслось по воде, а потом запуталось и истаяло в береговых лесах.

Впереди их ждали Симбирск, Самара, Сызрань, Саратов. Все почтенные города, бывшие прежде и под хазарами, и под булгарами, и под золотоордынскими татарами, а уж потом подпавшие под власть России и ныне людные и процветшие посредством торговли. Лежали они на великом торговом пути из варяг в персы, из мехов в шелка, из лесов в пески, из зимы в лето.

   — Много было задержек, теперича плывём без останову, — распорядился Пётр. — Доколе я не укажу.

И потянулись берега — один живописней другого. Кто плавал по рекам, тот знает: такое плавание не может наскучить. Что ни верста, то новые виды. Проплывают мимо острова и островки, деревеньки и деревнюшки, города и местечки. А на судах продовольствуются красной рыбой — осётром и стерлядью. Всего много, рыбы всякой — ешь не хочу, хошь уху, хошь балык. Уха непременно тройная, а балык свежайший.

   — Балык — по-турецки рыба, государь, — просвещал князь Дмитрий. — Балыкчи, стало быть, рыбак. Татары да турки весьма много наследили в славянских языках. Да и в молдавском тоже.

   — Отчего это, княже?

   — Воевали наши земли, с юга на север шли, с востока на запад. Я сказал — шли. Нет, тучею неминучею саранчиною скакали на выносливых своих шерстистых конях, разоряли города, брали дань не только мехами, мёдом, златом да серебром, но и кровью — младенцами, людьми, живым товаром — рабами. Обсеменили наши земли. В юности я мнил: чиста наша кровь, идёт она от греческих да молдавских предков. Пока отец не просветил: род наш пошёл от крещёного татарина. Не осталось чистой крови, не осталось и чистого языка. Всё перемешалось.

   — Я сие ведал, однако не думал, что столь далеко зашло, — засмеялся Пётр. — И во мне небось, ежели копнуть поглубже, нечто от басурманских кровей отыщется. Ручеёчек, струйка какая-нибудь.

   — Ох, государь, опасаюсь, что так оно и есть, — встрял Толстой. — Но нету в том худа. Мудрецы говорят: от смешения кровей род крепше делается, а натура человеческая богаче.

   — Меж тем предки наши чистотою крови гордились, — задумчиво произнёс Пётр. — Боярские роды от Рюрика себя вели. Смехотворно! Хоть бабы и в затворе жили, а тайно грешили. О мужиках и разговору нет. Будь человек, достойный сего звания. А каких ты кровей — не суть важно.

   — Чистый язык есть говяжий, — под общий смех объявил Пётр Андреевич. — Я до него большой охотник, особливо ежели он под белым соусом.