— Кентавры, степные кентавры, — прокомментировал князь Дмитрий. — Вот так же и татары-крымчаки срастаются с лошадью.

   — Ты, княже, не хуже их, тож кентавр, — заметил Пётр. — Да и Марьюшка от тебя не отстаёт. Пошто её нету с нами?

   — Недомогает, государь, — односложно отвечал князь.

   — Что так?

   — Известно — женское.

Пётр понимающе качнул головой и более не спрашивал.

Меж тем спешившиеся всадники в мгновение ока оказались на конях и почали выделывать затейливые фигуры, стоя на крупах.

   — Немудрено. Они с малолетства росли в конском табуне да в овечьей отаре, — сказал Толстой, тяжело переносивший верховую езду.

   — Ты погляди, Пётр Андреич, как сидит на коне Аюка, каким молодцом, словно ему не семьдесят пять годов.

   — А зубов-то нет, государь, а я ещё кусаю, — своеобразно оправдался Толстой.

   — Хоть и беззуб хан, а с голоду не помрёт, — засмеялся Пётр. — И мясцом его балуют.

   — Ой, много мяса нынче будет, — сообщил державшийся поблизости толмач Асан. — Овец резали, бычков, жеребят — кому какое по вкусу. Эвон котлы дымят.

В самом деле, улус был окутан дымами и дымками. Им навстречу с остервенелым лаем неслась стая лохматых псов, готовых, казалось, разорвать пришельцев в куски. Но державшийся впереди всадник с копьём, верх которого украшал жёлтый штандарт, пустил на них лошадь, крича что-то по-калмыцки. И, повинуясь этому крику, собаки с виноватым повизгиванием повернули обратно.

Юрта хана Аюки стояла в стороне. Пространство вокруг неё было огорожено жердями, образуя как бы дворцовую площадь, проникнуть в которую ничего не стоило. Невдалеке виднелся загон для стада верблюдов.

Сыновья сняли Аюку с коня и ввели его под руки в юрту. Она была больше и пышней остальных и вся устлана коврами. Никакого подобия мебели, лишь лежанка с высоким изголовьем, устланная зелёным бархатом. Как выяснилось, это был ханский трон.

Пётр на правах гостя уселся на этом возвышении. Справа поместилась Екатерина, а по левую руку — хозяин юрты. Остальные расположились на полу, гости и калмыки вперемежку, поджав ноги.

Стали вносить угощенье: казаны с варёным мясом. Облюбовав кусок, хозяева запускали пальцы в казан и вытаскивали его. Поставили два казана и перед Петром и царицею.

   — Молодая лошадка. Отведай, великий царь. Самое вкусное мясо, — предложил Аюка. — А если брезгуешь, в другом казане баранина.

Пётр не брезговал. Конина была ему не впервой. В приснопамятном одиннадцатом годе, когда турок обложил русскую армию со всех сторон и положение её было отчаянным, лошади спасли им жизнь. Та конина была жёсткой, недоваренной, несолёной.

Он без церемоний запустил пальцы в казан. Его примеру последовала Екатерина... Жеребятина была приправлена какими-то степными травами, отчего приобрела необыкновенный вкус и аромат.

   — Ох, не ожидала, — протянула Екатерина. — Прямо сладкое мясо какое-то.

   — Вкусно, — кивнул Пётр.

   — Да, не хуже отборной телятины, — поддакнул Толстой.

   — Небось добрый конь вырос бы, — неожиданно сказал Пётр. — А человеку без коня — что солдату без ружья.

   — Хорошо говоришь, великий царь, — отозвался Аюка. — Нам, калмыкам, без коня пропадать. Хоть и верблюды к езде и тяглу пригодны, да только коня никакой зверь не заменит. Велики наши табуны, однако я сыновьям своим, нойонам и зайсангам наказываю: главный наш скот — конский. Потому как на коне ездим, на коне возим, коня едим.

Он приподнялся со своего сиденья и провозгласил:

   — А теперь прошу дорогих гостей на скачки. В честь великого царя праздник делаем.

   — Спасибо, поглядим, хоть и времени у нас мало. — Пётр тоже поднялся со своего возвышения и как раз коснулся головой потолка юрты. — Не по мне такое жильё, — усмехнулся он. — Кабы дело не забыть: дашь мне для походу своих десять тысяч конников. Они у меня вспомогательным войском будут. А на бунташных лезгин их смело двинуть можно. Слыхал: лезгины те в Шемахте всех моих купцов вырезали и их добро расхитили.

   — Знаю, — отвечал Аюка. — Лезгины грабительский народ, у них порядка нет, власти нет. А у меня есть власть и порядок, — закончил он гордо.

   — Так дашь мне людей-то? — напомнил Пётр.

   — Как не дать, великий царь. Разве я тебя когда подводил?

Только ты уж их корми и ружьё им давай, учи стрелять. Мы ведь одно знаем: лук, стрелы да аркан. А ружей этих не любим: от них гром великий, зверь пугается и уходит, сухая трава горит, степь выжигает. Люди и скот грому этого не переносят.

   — Ты мне людей дай, а уж науку мы им преподадим.

   — Дам, дам, — заторопился Аюка. — Ты знаешь: слово моё верное.

   — И коней надобно для ремонту кавалерии.

   — И коней дам.

   — Пригони табун голов в тыщу в Астрахань.

   — Всё сделаю, великий царь.

Пётр обнял Аюку. Он был на две головы выше калмыцкого хана, и со стороны казалось: отец обнимает сына-малолетка. Подбежали истинные сыновья, подхватили Аюку под руки, повели вон из юрты.

Хан верно сказал: праздник. Ханская ставка пировала. У котлов сгрудились старики, женщины и дети. Всё мужское население готовилось к скачкам, играм и борьбе, для чего было отведено пространство степи невдалеке от ханской юрты.

Получив заверение Аюки, что калмыцкое войско и кони для ремонту будут поставлены, и зная, что хан верен слову, Пётр со свитою недолго пробыли на празднестве.

Время летело куда быстрей, чем Пётр рассчитывал. Господь послал вёдро на все дни плавания, а лучше на всю кампанию, вот было бы благо. Но его на все благие дела не умолишь. Должен бы покровительство российскому воинству оказать, так ведь не напрасно сказано: на Бога надейся, а сам не плошай.

Пётр был полон уверенности, что уж в этом-то походе он не оплошает, не должен оплошать. Скатывался по любезной сердцу водной дороге без колдобин да буераков, многое повидал да немало и устроил дорогою, не то что в злопамятном Прутском походе, где все союзники отшатывались по мере его движения вниз, к турецким пределам. Тогда он был полон надежды, что в расставленные сети угодят король шведов да изменник Мазепа, отсиживавшиеся под Бендерами. Но сети оказались с дырьями, союзники забились в свои норы, и он с войском оказался в мешке, изготовленном турками да татарами. Нехристей было по крайности впятеро больше, провиант да огневой припас иссяк, а подвозу не могло быть. Казалось, быть ему с войском в полону у агарян, он уж и покаянное письмо Сенату сочинил, дабы, коли случится таковой позор, избрали на место его достойнейшего и никаким повелениям его из плена не внимали. Кабы не хитрованец Шафиров да не смётка Катеринушки, не выбрались бы из мешка. Подканцлер тогда выговорил дешёвый мир, обвёл великого везира вокруг пальца. А когда гурки хватились да взялись за ум, было уже поздно: свободилось российское войско, быстрыми маршами ушагало в свои пределы.

Нет, нынче такого быть не может. Он, Пётр, учен, взял всю предосторожность; разведаны все противостоящие силы, каковы есть на Каспийском море порты и крепости, сколь там войска в гарнизонах. По всему выходило: быть кампании лёгкой, без великих потерь в пути, как при Пруте. Главное ж — есть флот! Флот почитал он едва ли не главной силой в кампании. Флот — опора, флот — надёжа.

...Аюка-хан посожалел, что отбывает его царское величество с супругою столь скоро, посетовал, что за старостью и немощностью не может своею особой проводить высокого гостя до Волги, ещё раз заверил, что будет верен в службе его царскому величеству и исполнит все свои обещания и даже сверх того прибавит.

Пётр остался доволен. Вот хоть и нехристь, а слово держит, не то что брат Август да и другие монархи, что были тороваты на обещания да посулы да так с фигою его и оставили. С тех пор он перестал верить сладким речам, перестал надеяться на кого бы то ни было: всё сам, всё своими силами. Силы нарастали, держава крепла. А с нею и уверенность: сколь бы ни был крут план, он, Пётр, самодержец всероссийский, опираясь единственно на свои силы, его осуществит. И оттого на всём пути ни разу не посещало его сомнение.