Апраксин — лёгок на помине — попросился к государю.

   — Иди, иди, великий начальник, — поманил его Пётр. — Крепость станем принимать. Много ещё там работы, да дожидаться окончания недосуг. Ты как думаешь, Фёдор Матвеич, коли я кавалерию Кропотова прикажу оставить на доделку стен да рвов, сладят?

   — Отчего ж нет, государь. Работа простая, кажному мужику под силу. Соймонов да Кропотов доглядят — оба распорядительны.

   — На мостах был ли? Держат?

   — Держат, государь. Наплавные для пехоты в самый раз, а что потяжельше — чрез ряжевые. С каретами её величества да дамскими неладица вышла: узок мост оказался. Одну с фрейлинами чуть в реку не спустили, однако обошлось.

   — Шамардину да твоему графскому сиятельству выволочка была бы знатная от государыни Катеринушки, — хохотнул Пётр. — Вот небось визгу-то было.

   — Как не быть.

   — Впредь нам наука: баб да псовые охоты в поход не бирать. Не ради увеселения выступаем.

   — А кто жарить да парить, стирать да штопать, ласкать да холить станет?

   — Солдат должен всё уметь, — улыбнулся Пётр. — Аль тебе солдатская ласка не по ндраву?

   — Груба, государь, — в тон Петру произнёс Апраксин. — Той нежности да духовитости нету.

   — Чуял духовитость, когда наши жёнки коркою обросли? То-то же. От дам шибает ровно от солдат. Баню ещё не придумали на колёсах.

Апраксин смутился:

   — Твоя правда, государь. Обузы более, чем услады.

   — Вот и я о том же. Солдат за всё сослужит, и за баб тоже, коли направишь. Ты вот что скажи: полагаю я команду послать во отмщение за атаки на наши гарнизоны. Дабы устрашены были горцы сии и ведали неотвратимость возмездия. Согласен ли?

   — Как не согласиться. И князь Дмитрий на сей счёт разумно указует: видя, что войско наше уходит, положили они то за отступление. А известное дело: отступающего положено догонять да бить. Стоит, стоит послать экспедицию да покарать их жестоко.

   — Таково и я рассудил. Давай отряжай казаков да калмыков поболе, дабы неприятели надолго устрашены были.

Апраксин вышел, но вскоре возвратился и доложил:

   — Наказного атамана поставил во главе казаков.

   — Коего?

   — Да Ивана Краснощеченка[105]. Этот страху нагонит. С ним тысяча казаков да четыре тыщи калмыков с владельцем их Бату. Полагаю, государь, сих сил достаточно для поиску и разорения неприятелей.

Пётр наклонил голову в знак согласия. Добавил:

   — Более всего пущай отмстят уцмею кайтагскому, он мне в верности клялся и ногу лобызал. А с султаном Махмудом утемышским за его непрестанное вероломство должно разделаться безо всякой пощады.

   — Так и будет поступлено.

   — Добро, Фёдор Матвеич. А теперь отправлюсь-ка проведать Катеринушку: небось сердита, сколь времени прошло, а я всё носу не кажу.

Екатерина и в самом деле была не в духе. Её повелитель бросил всех и ускакал, даже не предупредивши, куда и надолго ль. Она не очень-то вникала в его планы, хотя о закладке крепости Святого Креста Пётр говаривал как о деле важном и основательном, за коим глаз государев надобен.

Последнее время она обрела присущее ей душевное равновесие. Пётр был с нею заботлив и даже нежен: как видно, чары Марьи Кантемировой спали. Надолго ли только. Ведь разлучница дожидается в Астрахани. Вестей о себе не подаёт, отец в тревоге.

Екатерина сошлась с вице-губернаторшей, дамой простоватой, даже диковатой, которой чрезвычайно льстило внимание государыни. Нет, она не посвящала её во все перипетии, о разлучнице, о её романе с государем не было сказано ни слова. Екатерина рассудила здраво — в здравомыслии ей никак нельзя было отказать, — что о том, каковы её обстоятельства, Марья непременно подаст весть отцу. А уж тот доложит — как бы невзначай — государю. О том, что меж них существовал некий уговор по сей части, Екатерина нимало не сомневалась. Но перед отъездом она всё-таки, как бы между прочим, обмолвилась:

   — А вы, сударыня Фетинья Дормидонтовна, уж не обессудьте, коли попрошу я вас с кульером попутным отправить мне цидулку о здравии четы Губернаторовой да девицы Марьи, коя у них на попечении, князя светлейшего дщери. Их мне тревожить нету охоты, а вы дама обязательная и вниманием вашим ко мне я весьма обнадежена. Девица, о коей речь, на сносях от некоего генерала, я ему дала слово об ней печься. А как можно было, коли она далее Астрахани не трогалась.

   — И-и-и! — захлебнулась от восторга Фетинья. — Великою честью для себя почитаю, матушка государыня, служить вам, яко раба верная. Наблюду непременно и, что вызнаю, скорейше отправлю в собственные белые ручки вашего величества.

   — Только уж вы никому, почтеннейшая, о моей столь малой просьбишке не обмолвитесь. Не то губернатор со супругою своею высокородной сочтут сие за великую обиду, что я их услугою пренебрегла.

   — И-и-и! — снова закатилась Фетинья. — Да пущай меня изрежут на мелкие кусочки, да пущай у меня язык отсохнет и гром поразит, коли я посмею доверенностью моей государыни пренебречь. И мужу родному, и детишкам, и никогда никому не молвлю. И на святой исповеди самому митрополиту ни словечка не оброню.

И она мелко и долго крестилась и всё кланялась и кланялась Екатерине в пояс. Было это до того приторно, что государыня уж пожалела о своей просьбе, хотя совершенно уверилась, что диковатая Фетинья и в самом деле будет нема как рыба.

И вот ведь странность! Ни от кого никому. Ни ей от Фетиньи, ни князю Дмитрию от дочери. То ли враг басурманской курьера с письмами перенял, что и на самом деле стряслось, то ли некое происшествие случилось, от которого произошло великое смущение...

Как ни гнала от себя, мысли о Марье, о том, каково ей там, в Астрахани, возвращались кругами и становились неотвязны. Надеялась на случай; может, кто-то оттуда явится, обмолвится. И более всего хотелось приблизить время возвращения.

А оно близилось как бы само по себе. Пехотные батальоны скорым маршем двигались к Аграханскому ретраншементу, близ которого уж пришвартовались суда. И уже началась посадка.

   — Сбирайся, Катеринушка, заедем в новопоставленную крепость во имя Святого Креста, отправим богослужение да и, перекрестясь, с Господнего соизволения и благословения отправимся на яхту.

Пётр был настроен благодушно. Ему опостылело быть в этом краю, столь для него чужом и враждебном, — он откровенно признался в этом ближним своим — Макарову, Толстому и Кантемиру. Им да ещё Апраксину он открывал душу, зная, что не злоупотребят.

Сентябрь был на излёте. То был не прохладный российский сентябрь, окрашенный багрянцем поределых лесов вперемежку с парадом волжских боров в золочёных мундирах и пышных зелёных шапках. То было долгое бабье лето, где дерев, казалось, вовсе не коснулась осень, где её знаками были лишь серебрившиеся повсюду нити летучей паутины, где повсюду были разбросаны щедрые плоды осени: пахучий виноград на склонах, одиночно стоявшие орехи и каштаны, уже ронявшие на землю свои плоды, диковинная хурма и инжир...

Примелькалось, приелось — хотелось домой; всё сильней и острей была эта жажда дома.

Екатерина приказала дамам своим следовать за пехотой, благополучно переправившей их экипажи на другой берег. А сама последовала за своим повелителем, предварительно облачившись в парадный Преображенский мундир.

Сидела она на коне ловко; ничто — ни посадка, ни стать, ни манера держать поводья — не отличало её от заправского кавалериста. Пётр невольно залюбовался, подъехал, чуть свесившись, чмокнул Екатерину в услужливо подставленные губы и пробасил:

   — Чин тебе надобен, Катинька.

   — Ты уж произвёл меня, государь-батюшка. Выше некуда.

   — Как это? — не понял Пётр.

   — В супруги свои законные — можно ль бабе столь высоко подняться?!

Пётр был доволен: губы раздвинулись в усмешке. Подумал: всё ж моя жёнушка — на все перипетии жизни, всякой может обернуться — и простецкой, и величавой, бок о бок на коне, и, коли что, рубиться будет и из пистоли палить не хуже мужика. И чулки заштопает, и камзол зачинит, и рубаху выстирает.