Я смотрел на точку в несуществующем глазу, и на меня накатило знакомое ощущение целостности. Ощущение особого, абсолютного смысла. Точка заключала в себя всё искусство мира, всё искусство меня. Точка. Крохотный знак - светлое на тёмном. В нём уже есть всё. Свёрнуто в будущий высший порядок, зашифровано. Всегда готово прорасти.

Я поднялся, глядя на неё. Эйфории, как в прошлый раз, не было. Только присутствие, острое осознание «я есть». Густое, черное-белое-цветное чувство.

Я отвернулся и пошёл прочь.

В этом чувстве не было ничего нового. Оно всегда рядом: на крае сознания, на крае зрения. Раньше я не присматривался. Сейчас изучал его - с отстранённым восхищением. Оно было хорошим. Правда, хорошим. Не как восторг, или оргазм. Не как тёплый вечер, с кистями и красками, или захватывающей книгой, в одиночестве и тишине. По-другому. Как всё это вместе - и как ни одно из них.

Голова болела. Глаз болел. Руки тоже - уже давно, вообще-то, но я не замечал. Сейчас я замечаю всё. Каждую выщерблину на стене. Напряжённость своих шагов. То, как каждый шаг отличается от предыдущего. И каждый вдох. И каждая мысль. Повороты. Они все разные.

Иногда я прикасался к стене, или шершавой пыльной трубе, или к шее, пробуя свой пульс, чтобы ощутить пальцами жизнь так же, как я ощущал глазами.

Ноги вели меня, я выбирал коридоры не думая. Я представлял перед собой огромную многомерную карту. Она включала лабиринта Мастера, подземелья Рыбьего города, Атхены и вообще весь мир. Часть в целом, целое в части, повторы никогда не повторы.

Поняв, что петляю, я не расстроился, а просто откорректировал маршрут и пошёл дальше. Я могу умереть в любой момент. Поэтому каждый миг, и каждый вдох особенные. Как листы в альбоме искусств, их можно рассматривать до бесконечности. Я этого не хочу, я переворачиваю.

Отец прав: я не стою тех денег, что он и корпорация в меня вложили. Я не хочу их стоить. Я выбросил из головы так много из того, чему меня учили, как мог. Чтобы, подобно Шерлоку Холмсу, заполнить галерею ума (кому понравится жить на чердаке?) цветами, формами, работами мастеров, ассоциациями и цепями связей. Нет страшного в том, что я ничего не стою. Я и не хочу стоить. Я же не вещь.

Мною всю жизнь манипулировали. Всеми нами манипулируют. Моими одноклассниками, например. Теми, кто учился у Мастера. То, что нам говорят, не информация - а стимул. Стимул для определённой реакции. Мы не задумываемся, мы реагируем. Я тоже все время реагировал, просто не так, как ждали.

Я должен был смириться с тем, что настанет день, и я потеряю цветовое зрение. Что за художник без цветов? У меня бы началась депрессия, и мною было бы легче управлять - а потом я бы перерезал вены ножом для заточки карандашей. Хотя нет, школьный психолог писала, что мне не хватит смелости. Она права. Поймав на мыслях о самоубийстве, меня бы законно отправили на психокоррекцию, и я был бы ей рад. Делал, что хочет отец. Что хочет корпорация. Что хочет брат. Но появилась Золушка и позвала к Мастеру, и я запутал всем карты. Пошёл в подземный город. Скомпрометировал своё дэ. Встретился с Кларой, огненной госпожой мертвецов. Через неё меня бы нашёл Саградов, и, пообещай он мне зрение, я бы согласился работать на него.

Но я все запутал. Влюблённостью в Золушку. Влюблённостью в Мая. Влюблённостью в рисование. Нет, это - не влюблённость. Это - моя суть.

Запутал, и развязать этот узел нельзя. Только разрубить. Жаль, нечем. Разве что разгрызать зубами. Так и делаю.

Я шёл улыбаясь.

Ошибаясь в поворотах, я отмечал их равнодушно. Двигался дальше. Раньше я бы впал в отчаянье. Сейчас - нет. Сейчас каждый шаг имел смысл, даже если он вёл не туда. Я все ещё жив. Зерно в моей голове странно затихло.

Цепь коридоров привела к узкой прямоугольной двери, запертой на цифровой замок с ручкой, серой от пыли.

Я таращился на него, пока не появился образ тонких женских пальцев, которые набрали на панели семизначный код. Я запомнил и повторил. Дверь отворилась.

Машинный зал, уровень Рыбы. Я очень глубоко.

Поток здесь набрал силу и втягивал меня, как вихрь. Я ощущал его в мыслях и ощущал его телом. Похоже на двойную реку.

Старые агрегаты выстроились по залу, как статуи китайских воинов, погребённых вместе с императором. Короста ржавчины покрыла внутренности распахнутых шкафов. Другие, маркированные предупреждающим алым и распушившие хвосты кабелей, тревожно гудели. Я приложил к одному ладонь и почувствовал не только гул, но и текучий электрический стук рыбьего сердца.

Вместо потолка надо мной развернулось чужое небо. На его пульсирующей плоскости, синхронно сердцу Рыбы, разгорались и гасли звёзды. Крошки того, что было праздничным пирогом, когда Рыба мчалась сквозь пустоту, подбирая их.

Во времена, когда мир был горячим, когда облака газа излучали, вылизывая друг друга как коты, были еда и насыщение, и радость. Но тогда была и скука. Сейчас - тоска. Это другое.

Звёзды сложились в карту лабиринта. Или я создал её? Не знаю.

Я поглядел ещё немного - и пошёл дальше. Небо, которое ищут корпорации, и память о котором бережно хранит в своих внутренностях Левиафан, останется со мной навсегда.

На стене висел план эвакуации, но я не в Рыбьем городе. Я в месте, частью которого является этот участок Рыбьего города. Это другое.

Я нашёл железную дребезжащую лестницу с опасно узкими ступенями. Она закончилась прежде, чем я по-настоящему испугался высоты, и вывела на рифлёную площадку, пройдя которую я вошёл в коралловый лабиринт Мастера.

Я заставил себя сохранять прежний ленивый темп, изучая повороты и коридоры так, словно был здесь впервые. Это помогало. Я видел их иначе, новым, незамутненным взором.

Справа потянуло густыми сладкими запахами сандала и иланг-иланга. Я пошёл туда, и, преодолев два коридора, шагнул в маленький жёлтый зал, в углу которого стояла пластмассовая фигурка Ганеши, а под ней рассыпалась горка конфет. Благовония будоражили и тревожили душу, слоновья голова следила за мной нарисованными глазами, а в самом центре комнаты, словно замороженный стон, тянулась и тянулась последняя диссонансная нота, сыгранная Индией.

- Ты, вообще-то, должен был её защитить. - Сказал я раскрашенному богу. Собственный голос звучал надтреснуто и искусственно. - Это твоя работа, а не моя.

Ганеша не ответил. Вместо него, как мягколапый зверь, подкрались сомнения, шепча на разные голоса. (Зачем я иду вперёд? Зачем я ищу Золушку и разыскиваю укрытие от мантии Рыбы? Я же всё равно вот-вот умру.) Я встряхнул головой и мысленно топнул на них. Они не исчезли, и не пригнулись к земле.

Я принял решение, я буду действовать соответствующе. Остальное неважно.

Я прошёл насквозь келью Индии и шагнул в свою.

10.2 Против Мастера

Стены овального зала украшали яркие цветные, словно выступающие в реальность, сцены жизни и смерти. Вот мчащиеся бизоны. Вот пещерный медведь поднялся на задние лапы, его крохотные глаза смотрят сосредоточенно, но без злобы. Я хорошо его нарисовал.

Золушка, спасающаяся бегством от вепря.

Прохладно улыбающийся Май. Ещё раз Май, будто уснувший на асфальте, в луже машинного масла и крови.

Дерево с серпами, тянущееся ко мне, как медуза. Алик, Алик, Алик...

Мои рисунки. Но их раскрасили, и как-то неуловимо изменили.

В дальней части зала, на одном колене, словно рыцарь, стоял Май, и исправлял незамеченные мной недочёты. Он прав: мне нужно многому учиться. Но... как он смеет?! Это моё! Если где-то сбита пропорция, то, может быть, это я так хотел, и это - моя индивидуальность!

Седек сказал что-то Маю, кивнув на фрагмент росписи. Мастер двумя руками обнимал кого-то, прижимая спиной к своей груди. Обернулся, почувствовав, что я смотрю.

Он вновь выглядел максимум на сорок лет, сила радиировала из него как свет, делая самым настоящим из нас. Май рядом с ним, и я, и даже лабиринт - эскизы, тени. Лишь Седек, похожий на седовласого мудрого горца, повидавшего и битвы и жатвы, обладал трехмерностью и цветом. Определял пространство, будто он - тяжёлый столб в центре мира.