Или хотя бы станет не так больно. Вина душит и разрывает мне сердце.

Но всё равно - я не могу сам.

Я раскачиваюсь, сидя на краю. Ладонь Мастер подталкивает меня к бассейну, словно старого идола. Каждый раз чуть-чуть ближе. Я не могу сам. Мне нужна помощь.

Фред ведь мой друг, у неё нет дэ, которое нужно беречь. Она поможет. Это нам всем принесёт свободу.

Я сделал вдох, чтобы произнести «это я». Чтобы Фредерика закончила за меня то, на что неспособен я сам.

В воде, ниже моего искривлённого лица мерцало второе отражение. Не моё, но очень похожее на моё.

Такие же глаза (пустые). Такие же волосы. Тоже - худой. Но он старше. У него нос другой. И тонкая чёрная серьга в ухе. Алик.

Алик умер на второй день после приезда Мастера. (Девять).

- Ты не сможешь ничего исправить. - Тёплый шёпот Мастера мне в шею. Его губы задевают волоски на затылке. - Не исправить уже ничего, Ольгерд. Но ты можешь попробовать...

- Что? - Голодный вопрос. - Что, я могу?

- ...сгладить вину. - Мастер вновь коснулся дыханием моих волос. - Сгладить волны на поверхности событий.

Мастер опустил руку в озеро и сдвинул невидимый рычаг. Со скрежетом и влажным железным шумом цепи под водой натянулись и поползли, поднимая безглазую рыбу к поверхности.

Свет фонарика перетекал по её блёклой серой шкуре, по чёрным звенья цепей, пропущенным через растопыренные жабры. Рыба широко раскрывала рот и спазматически била брюшными плавниками. Она была лишь немногим меньше меня.

- У тебя есть нож. - Мягко сказал Мастер.

Моя голова дёрнулась, как будто сама хотела сбросить его касание:

- Я знаю, у тебя есть нож. - Повторил Мастер Седек с нажимом. - Достань его.

Я извлёк нож для заточки карандашей из кармана, выдвинул лезвие и протянул мужчине. Он не взял.

Я скривился: даже этой милости меня лишают.

Меня трясло. Как заезженная киноплёнка в голове прокручивались образы: лежащий лицом вниз Костя, попытки вдохнуть в его холодный рот жизнь. Кровавая линия на стене. Паук, разрезающий поэту горлу.

Крик застрял в лёгких, мешая дышать.

- Что в тебе столь же ценное, как жизнь другого человека? - Мастер ласково погладил меня по затылку - и наклонил носом к водной глади. - Подумай хорошо.

Во мне ничего нет.

- Хорошо подумай, Ольгерд. Что ты в себе ценишь больше всего?

- Дэ. - Выдохнул я.

- Что ты сказал?

- Д-дэ. Моё дэ. Но я... я его... я потерял. Я всё-таки потерял.

- Потерял. Но что осталось? Что ценнее всего в тебе, Ольгерд? Посмотри на себя.

Я хотел плакать, но не мог. Слёзы бы отравили рыбу, ей нельзя в солёноё.

Глаза у меня пустые. Серые глаза. Таков взгляд моего отца. Таков взгляд моего брата. Мой - хуже. На меня из зеркал смотрит сама пустота. Та, что отнимает вдох, отнимает зрение, отнимает видимое.

Я так ценил свои глаза, так ценил свою способность видеть мир... но теперь я слепну, а когда всё-таки вижу - они мне врут. Испорчены, как я сам.

Нож в пальцах дрожит. В отражении его лезвия - тоже я. Слишком много моих взглядов вокруг.

Я зажмурился - но не перестал видеть. Зрение, наоборот, прояснилось, как будто я снял тонкую пелену.

- Пальцы. - Сказал я.

Лёгкое удивление мелькнуло на лице отражённого Мастера.

- Мои пальцы. Я рисую ими. Без них меня нет. Это моё самое... ценное. Самое ценное во мне.

Я теперь знаю что делать.

Сом открыл пасть, повернувшись, как будто видел заросшими глазами. Левая ладонь крепко обняла рукоять ножа. Я вытянул над водой правую руку, растопырив дрожащие непослушные пальцы. Поднёс лезвие к основанию указательного.

Это нож для карандашей. Не скальпель, и не топор. Лишать им себя пальцев, один за другим будет долго и очень больно. Я должен суметь. Это моя плата.

Тварь съест их и насытится. Её рот уже распахнут. Может быть, если накормить её, закроется дыра в моей груди, может быть, не будет так больно, если я отдам самое дорогое как плату...

Я встретил тёмный и глубокий взгляд Мастера Седека в отражении - и меня наполнили решимость и спокойствие.

Решимость, сила и спокойствие. Я знаю, что делать. Я должен это сделать. Сейчас я сделаю это. Это просто: рвануть ножом по мясу, доломать надпиленную кость. Он будет гордиться мной. Я смою вину.

Вкус наполняющей меня силы знаком. Я дышал ею, когда мой друг дышал водой.

Это - настоящее?

Я действительно так должен действовать? Конечно, это правильно. Сейчас правильно. А завтра - завтра не существует, не хочу я никакого завтра.

Золушка садится на табурет для модели, болезненно выпрямляя спину. Перекрашивает лодыжки - так, чтобы за здоровой ногой спрятать повреждённую. Тщательно прикрывает золотыми прядями дыру там, где прежде было ухо. У неё красивые уши: маленькие аккуратные раковины, словно созданные для тяжёлых драгоценностей, для ласкового шёпота, для касания губами к упругой тёплой мочке.

Я не люблю её, это неправда. Это не может быть правдой. Я беспокоюсь о ней. Мне хочется, чтобы она была в безопасности. Но она умеет защищать себя, постоять за себя. ...Это не помогло ей там, в лесу. Когда тварь откусила ей ухо, пальцы на ноге, оставила длинные шрамы на шее...

Мысль беспокоит. Её могу оформить её в слова или в образы, но она уже есть, я предчувствую её. Предчувствую изменения, которые она несёт. Что-то очень важное.

- Ты должен. - Негромко говорит Мастер. - Твой долг в том, чтобы всё исправить. Ты виновен - и ты вынес себе приговор. Теперь черёд кары. Таковы правила.

Десять: есть только один зверь, который, уже победив, оставляет жертву живой. Зверь, который подчиняется приказам.

Вепрь гнал Золушку до дерева, и дерево сжало её гибкими ветвями. Обездвижило, чтобы он прикончил её: испуганную, больную, отчаянную.

Я видел её смерть, десятки её смертей. Но они лишь варианты несбывшегося. Навязчивые, но чуть-чуть... неправильные. Всё было не так. Нельзя доверять тому, что видишь. Зрения недостаточно.

Золушка пятится от выступающего ей навстречу зверя, и её лицо белеет до пепельного. Поворачивает голову, вслушиваясь в шёпот - ласковый шёпот, стоящего за спиной Мастера. Поддерживая, он обнимает её за плечи.

В её руке острый камень - она подобрала его падая.

Со всхлипом, одним широким жестом, Золушка проводит осколком по своей голове. Вместе с хрящом срывает кожу скальпа и прорезает линию на шее. Сразу не получается, она беззвучно кричит. Ещё один удар - срезая всё, что осталось от уха. Брызжущая на камни и на дерево кровь. Золушка захлёбывается немым плачем.

Чтобы выжить она отдала вепрю тонкий слух музыканта. Она сделала это с собой сама. Как сейчас я сделаю. Она ведь была - ребёнок. Девочка, потерявшаяся в лесу. Затравленная. Красивая.

Мне хочется обнять её, хочется успокоить. Она - вся нежность и ранимость мира. Тонкая шея, подвижные лёгкие руки, золотые волосы, испачканные в пыли и крови.

Я сочувствую ей. Сочувствовать так хорошо и больно, что это сейчас разорвёт мне сердце. Эта боль - она золотая. Проясняющий сознание свет.

Свет, который вытянул меня из глубокого-глубокого колодца. Я оторвал взгляд от воды и повернулся к Мастеру, такому уверенному в том, что истина, а что нет. Знающему, в чём мой долг. Знающему, в чём я виновен.

- Я не буду. - Услышал я свой удивленный голос.

Мужчина поднялся и отступил на два шага.

- Фредерика, Ольгерд убил поэта. - Произнёс он ровно. - И отказывается это искупить.

Фред бросилась на меня прежде, чем он договорил. Мы упали на камни, она прижала меня всем весом. Не очень большим. Её тело горячее, грудь мягкая-мягкая, а тазовые кости такие твердые, что у меня останутся синяки. Фредерика вывернула мне руку, отнимая нож. Схватила за вторую - занося над водой, чтобы сделать то, чего не мог я сам. Отрезать мне пальцы - и скормить их рыбе.

Её лицо - жестокая застывшая маска. Будто это не она вовсе.

Я задёргался, пытаясь освободить руку, стряхнуть девушку с себя - но Фред не пускала. Сумел приподняться и схватить за локоть, отводя руку с лезвием.