— Эх, я и забыл, что она мне рассказывала, как ее отец пьет, — покачал головой Николка.

— Н-да, — ответил я, — сие существо, кажется, не помнит, что такое есть оно само, не говоря уж о…

Я не успел договорить, потому что дверь вновь распахнулась, из нее выскочила Птичка и самым неожиданным образом кинулась на шею своему жениху. Было ясно, что для примирения ей вполне хватало визита Николки в Киев с повинной. Так что мое присутствие было излишним с самого начала. И меня это задело. Я решил придраться к чему-нибудь:

— А что это за невежливый человек открыл нам дверь? Я не люблю, когда со мной не здороваются в ответ на мои приветствия.

— Оставь, Мамочка, его в покое, это мой отец, — поморщилась Лариса. — Пойдемте в мою комнату.

Комната у Ларисы была очень маленькая — настоящая клетка для Птички. В ней стоял диван, журнальный столик, тумба с телевизором, небольшой книжный шкаф, чуть больше, чем наполовину заполненный книгами, торшер, сервант с посудой, два стула и кресло. Свободного пространства все сие названное почти не оставляло. Едва мы успели рассесться вокруг журнального столика и откупорить шампанское, как дверь бесцеремонно распахнулась, и возникший в комнате родитель наконец издал человеко-подобные звуки:

— Между прочим, я слышал, как ты сказала, что я уже почти покойник. Я не покойник! Это вы все покойники, а моя жизнь еще только начинается. Может быть, мы еще с кем-то из вас захотим драться на дуэли. Я к вашим услугам.

— Как называется это Божье творение? — спросил я Птичку.

— Николай Ферапонтович.

— Дорогой Николай Ферапонтович, просим вас к нашему столу. Не желаете ли выпить шампанского?

— Ну что ж, налейте, если вам так хочется, посмотрим, что из этого получится. Кстати, если вы думаете, что вы такие хорошие, что вам что-нибудь принадлежит в моем доме, то ошибаетесь. Дайте-ка мне сюда всю бутылку.

Я едва успел налить ему полстакана шампанского и поставить бутылку на стол, как он тут же схватил ее и понес в свою комнату. Радость встречи с Ларисой повисла в воздухе вопросительным знаком.

— Собирайся и немедленно едем, — сказал Николка.

— Разве я нужна тебе?

— А ты разве не знаешь, как нужна мне?

— Нет, не знаю. Ты мне такое сказал тогда, что я решила никогда не возвращаться к тебе.

— Лариса, любимая, прости меня ради Бога.

Я готов был провалиться от того, что присутствую при подобном объяснении. Я встал и хотел выйти из комнаты, но в эту минуту дверь снова распахнулась и на пороге возникло лицо Ларисиного родителя, еще более злое.

— Негодяи! — произнесло это перекошенное злобой лицо.

— Ну, естественно, — сказал я, — кто же мы еще, как не негодяи. Вам что, не понравилось шампанское? Или оказалось мало?

— Лариса, — продолжал родитель, — не забывай, что ты замужем. Где твой муж Виктор? Он любит тебя. Он — сын мой.

— Должно быть, Виктор ждет вас в винном отделе, — сказал я.

— А это кто такие? Кадрить тебя приехали? Клопы постельные? — гундося, протянул пьяный дурак.

— Послушайте вы, Николай Фортепьяныч, — рявкнул я, вовсе не желая награждать его таковым прозвищем, оно вырвалось как-то само собой, — какое вы имеете право оскорблять нас? А ну-ка потрудитесь выйти вон из этой комнаты!

— Ах выйти вон?! Щенки обдристанные! На-ка вот!

Николай Ферапонтович ударил меня ногой, обутой в тапочку, прямо под коленку, от боли у меня перехватило дыхание, но прежде чем кулак Птичкиного отца долетел до моей физиономии, я успел перехватить его и ловко выкрутить за спину.

— Веревку! — крикнул я Птичке.

— Не надо, Федя, — испуганно пискнула Лариса.

— Веревку!!! — заорал я грозно, потому что пьяный дурак лягнул меня пяткой в самую коленную чашечку. Пришлось так закрутить ему руку, чтобы он не брыкался больше, а лишь вопил от боли.

Лариса подала веревку, и вместе с Николкой мы повалили Николая Ферапонтовича на пол и связали.

— Как это не надо? Надо, Федя, надо, — ворчал я, крепко упаковывая разбушевавшуюся пьяную стихию.

Лариса плакала. Плакал и ее отец, но, кроме рыданий, из его проспиртованной утробы в наш адрес доносились самые площадные ругательства, какие только можно себе вообразить. Покуда Лариса собирала вещи, Николай Ферапонтович трижды умудрился удачно плюнуть нам с Николкой на джинсы, а один раз чуть было не укусил меня за щиколотку — только зубы клацнули.

— Ну все, я готова, — сказала Лариса. — Только его надо развязать.

— Само собой, выходите, а я развяжу, — сказал я. Николка и Птичка вышли из квартиры, а я развязал узлы веревок, но так, чтобы алкоголик смог сам дораспутаться не раньше, чем минут через пять. Выскочив следом за моими друзьями, я захлопнул дверь и побежал вниз по лестнице. То, что я увидел на лестничной площадке второго этажа, заставило меня усомниться в том, что жизнь не построена по законам абсурда. Николка и Лариса оцепенело стояли под табличкой «ЭТАЖ 2», а снизу, с лестницы, в них целился из пистолета некий молодой субъект нашего возраста, очень бледный и с сединой на висках.

— Стоять! — крикнул он мне. — А то спущу курок.

Я остановился.

— С кем из них? — спросил молодой субъект, дико оскаливаясь. Лицо его было довольно красиво, но болезненно, и я как-то сразу подумал: «Должно быть, наркотики». — Говори, сука, с кем из них ты изменяла мне?

Так, это не бандит, это бывший муж, любимец Николая Ферапонтовича. Кажется, Виктор. Неизвестно, что хуже, бандит или взбесившийся муж. Ну и ситуация! Вверху вот-вот распутается и побежит в погоню взбесившийся отец, снизу целится из пистолета обезумевший брошенный муж. Прямо как у Мюнхгаузена — сзади лев, спереди крокодил. Оставалось только молниеносно сообразить, как сделать так, чтобы лев прыгнул в пасть к крокодилу.

Лариса не отвечала, боясь, что когда она назовет того из нас, с кем изменила мужу, муж тотчас выстрелит в указанного Париса. Ну и Менелай же у нашей Птички!

— Считаю до трех и потом застрелю их обоих, — пригрозил бывший. — А если скажешь, убью только его одного, второго отпущу ко всем чертям, а ты останешься со мной. И не думай, что если ты развелась со мной, то уже свободна.

— Лариса, не волнуйся, я сейчас милицию вызову, — глухо раздался из-за чьей-то двери голос какой-то смелой соседки.

— А-а-а! Милицию! — осклабился бывший муж. — Пожа-а-алуйста! Только я всех сейчас перестреляю, а потом пущу пулю себе в сердце.

Вверху щелкнул дверной замок, и я почуял, что это вырвался из тенет разъяренный лев Николай Ферапонтович.

Более нельзя было терять ни минуты, и я сам не понимаю, как решился на подвиг. Мне просто вдруг сделалось все равно, что ни произойди дальше, как бывает во сне, когда понимаешь, что это сон и можно делать что хочешь, все равно в самый смертельный момент проснешься и окажешься в безопасности. Кроме того, вся ситуация была настолько карикатурна, что я, как истинный карикатурист, не мог серьезно отнестись к ней, как и вообще к вопросам человеческой жизни и смерти. Я решительно двинулся вниз по ступенькам.

— Ни с места! Стреляю! — завопил бывший муж.

— Послушайте вы, Менелай вшивый, хватит дурака валять, — сказал я спокойным, но громким голосом, приблизился вплотную к наставленному на меня стволу пистолета, решительно схватил этот ствол и дернул на себя. Я услышал одновременно, как хрустнул палец у вшивого Менелая, и как где-то на третьем, вероятно, этаже Николай Ферапонтович оступился, грохнулся на ступеньки и матерно взвыл.

— А теперь встаньте-ка вон туда в угол, — сказал я Менелаю, направляя дуло пистолета прямо ему в лоб. — И учтите, что, в отличие от вас, я с большим удовольствием продырявлю вам черепушку, как делал это три года подряд в различных регионах Демократической Республики Афганистан.

Глаза его потухли, и он скукоженно втиснулся в угол.

— Быстро! — скомандовал я Николке и Птичке, и они пробежали вниз мимо нас с Менелаем. Тотчас на лестничной площадке второго этажа появилась озверелая личность Николая Ферапонтовича. Из его рассеченной брови хлестала кровь. Я схватил Менелая за обшлаг драпового пальто и швырнул его навстречу бывшему тестю, который ринулся было на меня. Столкновение крокодила и льва было ужасно. Они рухнули, словно взорванная скульптурная композиция, едва не завалив меня своими обломками. Мне некогда было смотреть, что у них там от чего откололось, но судя по тому, что, когда я выбегал из подъезда, воплей было два, оба они остались живы.