— Так это же отлично! — похлопал я его по плечу.

— Я тоже так думаю, — улыбнулся он. — Не склонен я доверять актрискам и очень был рад, когда узнал.

Несмотря на то, что виновник торжества бурно аплодировал пению Птички, его друзья-мафиозы отнеслись к ее чудесным песням весьма сдержанно, один из них принялся рассказывать, как он недавно был на какой-то вечеринке у Аллы Пугачевой, другой и вовсе в самых откровенных выражениях поведал миру о своих взаимоотношениях с певицей Азизой. Причем, надо сказать, что в тот момент я даже ни разу не вспомнил о Закийе Азиз Галал, хотя сходство имен должно бы было мне хоть на мгновенье воскресить каирскую ночь.

Стоит ли описывать все яства, которыми потчевали нас на пятидесятипятилетии Ардалиона Тетки? Достаточно того, что шашлык из осетрины подавался здесь почему-то в качестве горячей закуски. Но, несмотря на роскошь, этот день рождения в подметки не годился тому, который мы отмечали на берегах Геллеспонта. Кончилось все плясками под примитивную музычку — русский народ, и особливо новый, молодой класс предпринимателей, очень любит блатные еврейские напевы и мелодии, звучащие во всех ресторанах и записанные на всех магнитофонах. Они, видимо, хороши тем, что все на один мотив и не нужно шевелить редкими извилинами души и ума, чтобы привыкать к разнообразию в музыке. Гораздо легче скакать козлом под семь-сорок и орать, подпевая гнусному голосу какого-нибудь Миши Фуфутинского:

Вдобавок ко всем развлечениям того вечера под конец частное заведение неонэпманского типа посетили богини раздора — целая шайка. Сначала разругались двое из шкафоподобных. Они чуть не устроили перестрелку, их успокоили, и один ушел, ни с кем не попрощавшись. Потом несколько подвыпивший Ардалион Иванович прогнал свою длинную брюнетку. Не знаю уж, какая кошка между ними пробежала, но Ардалион очень разгневался и при всех изрек ей грозное:

— Пошла вон, змея подколодная!

Затем врач Мухин проявил излишнюю настойчивость, уговаривая Птичку спеть еще чего-нибудь, и Муха Мухина устроила ему шипящую сцену ревности и увела своего разрезвившегося теленка в домашнее стойло.

Наконец, именно в этот день состоялась наша первая ссора с Ротиком и тоже на почве ревности к песням Птички.

— Ты никогда, никогда не смотрел на меня такими влюбленными глазами, как на эту вашу певичку, когда она пела, — отчитывала меня в такси Катюша, еще не зная, что в обозримом будущем ее ждет лифчик на спинке стула.

— Ро-тик! — сказал я с укоризной и, притянув ее к себе, обхватил своими губами ее пухлые, красивые губы, а таксист покосился на зеркальце и почему-то очень громко рыгнул. Вспышка ревности номер один погасла в тот вечер еще до того, как мы доехали до Семеновской площади, и по сравнению с будущими она была невинна, как Хлоя, еще не повстречавшая своего Дафниса.

В середине февраля мы вчетвером — Николка, Птичка, Ротик и я — ездили к одному Николкиному знакомому, художнику Николаю Гавриловичу Шмелеву в Истру. Сначала осматривали картины, большую часть которых составляли портреты русских исторических деятелей — Святого Владимира, Аввакума, митрополита Иллариона, Александра Невского. Несмотря на восторги Николки, на меня эта живопись потрясающего впечатления не произвела, чего нельзя сказать о последовавшем вслед за осмотром полотен банном удовольствии — купании в нежных сугробах, а после бани — о блинах с красной икрой, сметаной, вареньем и медом, под ледяную любезную водочку. В бане мы парились по очереди — сначала мужчины, а потом женщины, и в парилке вздорная моя Катюша умудрилась из-за чего-то поспорить и поссориться с Птичкой. Вообще, наши с Николкой подружки не испытывали большого удовольствия от встреч друг с другом. Когда разморенные, вкусившие водки и блинов, мы легли в одной из комнат дома Николая Гавриловича, меня накрыл мохнатой лапой сон, но Ротик пролезла под эту лапу и еще какое-то время жужжала мне о том, «какая все-таки эта ваша Лариса бестактная и противная, не знаю, чего вы все в ней находите, какой красной икрой она вам обмазана, просто не понимаю и все, вот объясни мне, что в ней такого…»

Вот почему, когда мы собрались на пару дней в Питер, на седьмое-восьмое марта, я очень ловко рассорился с Ротиком, и она в эту поездку не попала. Помню, как не смогла скрыть своего удовольствия Птичка, когда я появился на вокзале один и честно признался, что поругался с Катюшей, и наша компания сократилась до трех человек.

— Не переживай, вернешься — помиритесь, — сказала она, изображая сочувствие, а у самой-то глазки так и блестели. Любой женщине нравится находиться в компании своего избранника и его лучшего друга. Вольно или невольно, но друг исполняет роль того, кому, в отличие от избранника, судьба не улыбнулась.

Оба дня, что мы пробыли в Питере, она была необычайно оживлена и без конца тянула нас гулять, бродить, записываться на экскурсии. Ребята из «Молодежки» заказали для нас большой двухкомнатный номер в гостинице ЦК КПСС — при всей своей демократическо-антикоммунистической направленности «Молодежная газета» вовсе не спешила порывать хорошие связи с сильными мира сего и имела надежный блат в цековских гостиницах Советского Союза. Мы приехали туда утром седьмого марта. День был хороший, и сквозь облака прорывалось первое весеннее солнце. Первым делом мы отправились в Эрмитаж и пять часов бродили по его бесчисленным залам. Я заметил, что Птичке больше всего нравятся жанровые картины, где есть действие и человеческие характеры, она не останавливалась у пейзажей и не вздыхала, что нет ничего лучше природы. Она часто просила Николку объяснить ей сюжеты из античной мифологии и Библии, на которые были написаны те или иные полотна, и Николка терпеливо рассказывал. Но еще больше ей нравились бытовые сцены, особенно если там был хотя бы какой-то намек на то, что кто-то кого-то хочет соблазнить. «Ах, как хорошо!» — воскликнула она, когда мы вышли из Эрмитажа и в лицо нам брызнуло золотое солнце, а легкие наполнились свежим и холодным, но уже весенним, воздухом. И я подумал, что и впрямь — удивительное удовольствие быть с нею рядом, даже если она принадлежит другому. Может, это даже и лучше, и ею можно любоваться исподтишка, ухаживать еле заметно и почти совсем незаметно дать знать, что она желанна и что я печалюсь от неразделенности своего чувства. Будь я на месте Николки, мне, возможно, прескучило бы мое положение, захотелось бы вырваться из плена, сбежать. Куда приятнее было пребывать в состоянии легкого пленения, как легкого опьянения, и тайком любоваться дарами, которые хранила в себе память — зрелищем ее упругой точеной фигурки, когда я поднырнул под нее в Ниле, веселыми огоньками в ее глазах, когда я приехал на Ленинградский вокзал один, без Ротика, звуком ее гитары и голоса, необычной мелодикой и образностью песен ее собственного сочинения, несомненно несущих на себе печать таланта. Эти песни с некоторых пор всегда были со мной, я не мог, да и не хотел, отделаться от их очаровательного плена. Они всегда кружились где-то надо мной, высоко в небе, словно жаворонки. Когда Лариса говорила что-то, обращаясь ко мне, чудилось, что вот-вот ее фразы плавно перетекут в пение, и тогда вся жизнь сделается сюжетом одной огромной, вечной, как смена времен года, песни.

Вечером в гостинице мы устроили небольшой кутеж. Точнее, даже не мы, а… Короче, получилось вот как. Мы отправились в гостиничный ресторан, я заказал ужин, за которым мы решили не пить ничего, кроме адмиралтейского пива — оно здесь было лучше всякого чешского и немецкого. Неподалеку от нашего столика официанты суетились, сервируя богатейшими закусками длинный стол. За столом уже сидел солидный мужчина, шкафообразный, как Ардалионовы мафиозы. Время от времени к нему подбегал молодой, еще неошкафившийся парень лет тридцати и всякий раз сообщал: