У выхода из подъезда меня ожидало настоящее чудо — Николка уже успел поймать частника. Мы плюхнулись на сиденья, хлопнули дверцами и разом выдохнули, когда машина тронулась.

Счастье, что я еще в подъезде успел сунуть пистолет в висящую у меня на плече кожаную сумку!

Едва мы отъехали метров десять, как из подъезда выскочил сначала лев, потом крокодил. Невредимые, судя по тому, как резво они припустились догонять нашу машину. Я помахал им в заднее окно, сидя на переднем сиденье, и повернулся к сидящим сзади Николке и Птичке, говоря им ободряющие слова:

— Все, ребята, молитесь Всевышнему, чтобы он отпустил мне все мои грехи за то, что я спас нас всех.

— Старик! Ты просто герой, просто Александр Македонский, — выпалил в восхищении мною Николка.

— Тут скорее похоже на Александра Матросова, — усмехнулся я.

Лариса не могла вымолвить ни слова. Ее трясло, зубы стучали, она была бледна и прекрасна, ее глаза ярче цвели на бледном лице двумя изумрудами. Все же она напряглась и улыбнулась мне.

— Кстати, куда мы едем? — спросил я.

— На вокзал, — ответил Николка.

— А может, сначала пообедаем? — предложил я, потирая ладонью о ладонь с самым бодрым видом, словно пять минут назад нам предлагалось не свести счеты с жизнью, а покататься на фелюге по Нилу. — Шеф, какой по дороге будет хороший ресторан?

— Только что «Олимпиаду» проехали. Хотите, туда вернемся, а хотите дальше поедем, там на Гидропарке ресторан «Млын».

— Нет, обратно в «Олимпиаду» возвращаться не будем. Едем в «Млын». Есть ли какое-нибудь другое слово, которое звучало бы так по-украински, чем «млын»? Птичка, что значит «млын»? — снова обернулся я назад и с наслаждением заглянул в изумрудные глаза.

— Что? — хрипло спросила Птичка. — Млын? Мельница.

Она так по-детски произнесла последнее слово, так смешно цвиркнула на букве «ц», что я чуть не прослезился.

— Ветряная? — спросил я.

— Нет, — ответила Птичка, уже начиная улыбаться, — водяная.

— Все равно! Я, Дон Кихот Ламанчский, желаю сразиться с водяным млыном, кто больше зъисть галушек, борща, ковбасы и сала.

— Тогда уж не «больше», а «бильше», — все больше светлея улыбкой, сказала Лариса.

— Киевляночка ты моя, — прижал ее к себе Николка.

Когда мы выехали на Днепр, вдруг брызнуло солнце, и величественная панорама Киева засверкала куполами Лавры.

— Какой город! — воскликнул я. — Неужели ты, Птичка, променяешь его на Москву?

— Ах вы злыдни, — сказал водитель, — такую дивчину увозите!

Он подвез нас к ресторану, и я щедро заплатил ему, человеку, спасшему нас от продолжения знакомства со львом и крокодилом.

Ресторан оказался шикарным, Лариса сказала, что в прежние недавние времена тут обслуживали только иностранцев за свободно конвертируемую валюту. Настоящая водяная мельница крутила колесами, в которых клокотала вода. Официант в красиво расшитой украинской рубахе предложил нам обширную карту блюд, и мы назаказывали всякой всячины — драников, борща с пампушками, облитыми чесночным соусом, вареников со сметаною, поросенка запеченного, еще чего-то. Пили «Древнекиевскую» — водку, выпущенную к юбилею города по стариннейшим рецептам. Ее подали в фигурной четырехгранной бутылке, по силуэту напоминающей колокольню. После такого выплеска переживаний мы опьянели после первых нескольких рюмок, я счастливо улыбался и говорил:

— Птичка, Птичка, какая же ты красавица!

— Но-но, это что еще за ухлестывания! — ворчал Николка.

— Сегодня мне позволяется все что угодно, — резонно возражал я. — Я совершил подвиг, достойный Александра Матросова.

— Мне все кажется, что они и здесь нас найдут, — поежилась Лариса. — Все-таки, это ужасно, ужасно! Я до сих пор не могу в себя прийти.

— Я пристрелю их, если они сюда явятся, — храбрился я.

— Ты хоть проверил, там патроны есть? — спросил Николка.

— Не важно, — сказал я. — Я закидаю их галушками, я натравлю на них бешеного печеного поросенка.

— Ты говоришь, могу ли я променять Киев на Москву, — сказала Птичка. — Хоть на Тьмутаракань, хоть на Колыму, только бы уехать из этого Лесного Массива, с противной улицы Киото. Только бы убежать от бесконечного самодурства отца и преследователей проклятого наркомана.

— Я сразу понял, что он наркоман, — заметил я, живо вспоминая минуты на лестничной площадке второго этажа.

— Когда-то он был хороший, — потупилась Лариса.

— Он и теперь, поди, хороший, — фыркнул Николка. — Небось они с Николаем Ферапонтовичем уже сбегали в магазин и вмазали как следует.

— Он же не пьет, только колется, — возразила Птичка.

— Откуда, интересно, у него пистолет?

— Известно откуда, — хмыкнула Лариса, — у него же отец генерал.

— Грохотов?

— Почти. Шумейко.

— Здорово! Прямо как нарочно придумано. А где вы с ним жили?

— Не абы где. На Крещатике. Квартирочка будь здоров.

— Жаль, что наркоманом стал, а то бы вы никогда не расстались.

— Одеколон! Ты опять? Хочешь, чтобы я снова от тебя сбежала?

— Куда ж тебе теперь бежать, если ты и так в Киеве?

— На Северный полюс.

— Отставить ссору! Птичка, ты же видишь, что его просто бесит любой разговор про Менелая. Будь поделикатнее.

— Менелай — это муж Елены Прекрасной?

— Менелай — это сын генерала Шумейко.

— Слушай, Мамочка, а ведь пистолет-то теперь в розыске будет. Придется его сдать. А то — статья.

— Так прямо и разбежался. Це мое трофейное оружие, захваченное в неравном бою с разъяренной толпой бывших мужей и отцов. Пусть ищут. Надеюсь, сынок не совсем потерял разум и не станет рассказывать, как он выкрал у папаши пистолет и в каких целях хотел использовать. С каким удовольствием я буду извлекать его из тайника и любоваться им одинокими вечерами, вспоминая несколько изумительных минут на лестничной площадке в доме на улице Киото. Выпьем еще. Какая волшебная водка!

— За тебя, Мамочка! Нет, сегодня ты настоящий Мамонт. Как ты смог, нет, я просто не понимаю, как ты смог подойти к нему и так спокойненько выхватить у него пистолет? Я чуть с ума не сошла в ту минуту, мне казалось, что он непременно в тебя выстрелит и убьет. А потом нас. Ты герой! Герой!

— Буратино, ты герой.

— Однако смотрите, как стара пережитая нами ситуация. И Буратино, и Мюнхгаузен, и, если покопаться, то чего только не найдешь похожего в литературе. Сценка-то истертая. Может быть, потому я и не боялся подойти к бедолаге и отобрать у него огнестрельное оружие. Кстати, где-то был один к одному точно такой же эпизод, не помню, в каком фильме.

— И все-таки, скажи, что ты чувствовал, когда подходил к нему и брал у него пистолет?

— Ничего. Я только думал о том, как бы Николай Фортепьяныч подольше задержался на лестнице. И еще…

Я чуть было не сказал, что еще мне хотелось проверить реальность моего существования в мире. А вдруг, если бы он выстрелил в меня, тут же оказалось бы, что вся моя жизнь — какой-то очередной розыгрыш, устроенный нам на потеху Ардалионом Ивановичем, «Тяга-Икс», из меня вытащат простреленное Менелаем сердце и покажут мне, что оно сделано из папье-маше, а сам я — всего лишь торт со взбитыми сливками, безе и цукатами.

— Что — еще?

— Еще я уже, кажется, начинаю косеть. Какие-то бредовые мысли в голову лезут.

— Интересно, интересно, какие? — задорно спросила Птичка.

— Какие? А вот хотя бы взять да и украсть тебя у Николки и увезти на Северный полюс. Пусть он теперь будет Менелаем, а я — Парисом.

— Лучше не на Северный, — рассмеялась Лариса.

— На Южный?

— Нет, на Нил, на фулюки.

— Но-но! — грозно рыкнул Николка.

— Опять он свое «но-но». Вот как поедем на Нил на троечке с бубенцами, а Николку посадим на козлы, пусть тогда но-нокает сколько влезет, — сверкая глазками, раззадорилась Птичка. — До самых фулюк на троечке!

— Сама ты фулюка. Ну дай, ну дай, ну дай поцелую.

Николка стал приставать к Птичке с поцелуями.

— Не приставай к ней, постылый, — прорычал я.