Василий заколачивал досками церковные окна, не заметил, как подошел Нефед.

— Здорово, паря, — шумно поприветствовал его Нефед. — Божий храм соблюдаешь? Святое дело, господь зачтет.

Василий отложил молоток, настороженно поглядел на Нефеда.

— А у тебя, видать, радость — больно весел...

— Нету, паря, никакой радости, — со вздохом сознался Нефед. — Одни сумления... Какое тут веселье... Не знаешь ли, куда подался Лука? Мимо лавки на телеге проскочил, не остановился.

Василий что-то прикинул в уме, помедлил, проговорил с сочувствием:

— У всякого свое брюхо под рубахой. И Лука такой же... О тебе не помыслит, не жди.

— Верное слово. Чего ему до меня, — слезливо произнес Нефед. — Гад и есть. Не знаешь ли, куда он поехал?

Василий взял молоток, отвернулся, стал прилаживать доску. Нефед еще больше встревожился.

— Погоди, паря Василий... Положи молоток. У меня к тебе душевное прошение: скажи, коли знаешь, куда он поехал?

Василий сел на пенек, вытащил из кармана кисет, обрывок газеты, стал медленно свертывать самокрутку. Нефед от нетерпения перебирал ногами.

— Не томи, Василий. Скажи, какую подлость Лука замыслил?

— Не знаю, как и быть... — Василий наслаждался волнением Нефеда. — Я, вишь, твердое слово ему дал, что никому...

— Васяга, мы ж с тобой, как родные братья... Всеми потрохами чую — под меня гад подкапывается. Скажи, выручи... Не забуду...

— Не могу, Нефедушка. Такое дело, коли ты узнаешь, всю обедню ему испакостишь.

— Приходи завтра в лавку, бери своей Антониде на кофту, — с отчаянной решимостью выкрикнул Нефед. — Задаром. Только скажи, что прошу.

— Лучше ты мне на две рубахи отмерь.

— Бери, живоглот. Грабь, коли совести нет. — Нефед подступил вплотную, губы у него тряслись. — Ну, говори.

— Не забудешь обещание? Мельницу покупать поехал Лука, вот куда.

— Брешешь... — Нефед побледнел, прислонился к церковной стене. — Мельницу? Брешешь... Это я хотел мельницу, моя мечтания.

— Ты хотел, а Лука покупает. Здорово, говорит, будет — «мельник Лука Кузьмич».

— Леонов продает?

— Он. Какая-то беда у него приспичила. Быдто за недорого отдает.

Нефед отпрянул от стенки, схватил Василия за грудь, закричал во весь голос:

— Что ж ты молчал, паскуда? Что ты кишки из меня тянул, сука паршивая? Капирацию откроют — мне погибель... Вся надежа была на мельницу! Из-за твоей подлости я теперя бобылем должен оказаться? Душу вытряхну, змея полосатая!

Нефед зажал Василию горло. Тот захрипел, но тут же извернулся, пнул Нефеда коленом в больное место. Нефед упал, заелозил по земле, застонал.

— Придешь завтра, я на тебе последнюю рубаху раздеру. Я тебе, варнаку, отмерю на обновки, будешь знать, как над Нефедом изгаляться.

Василий не успел опомниться, как Нефед вскочил и бегом бросился к воротам. Задыхаясь, добежал до своей избы, торопливо оседлал коня и помчался в Воскресенское. Изрядно до села повстречал Луку, который возвращался домой.

— Эй, Нефед! — крикнул Лука. — Куда скачешь?

Нефед обернулся, показал кулак. Лука расхохотался:

— Опоздал, брат! Проспал мельницу! Поворачивай обратно!

Нефед крикнул через плечо:

— Перебью! Разорюсь, а моя будет!

Некоторое время Лука ехал спокойно, посмеиваясь про себя, как ловко обошел Луку. Но чем ближе подъезжал к Густым Соснам, тем тревожнее становилось у него на душе: Нефед и верно мог перекупить мельницу — Леонов до того алчный на деньги, что и жену перепродаст. «Надо было залог сунуть... Как же быть?» Чуть не перед самой своей избой Лука повернул обратно. «Не жди, барыга, пропастина вонючая, не отдам я тебе мельницу, — твердо решил Лука. — Еще не выведано, кто из нас хозяин покрепче. Луку грошем не перешибить. Я тебя, гидру, раздавлю, как вошу тифозную».

За околицей он свернул на неторную зимнюю дорогу, погнал коня в объезд, чтобы не встретиться с Нефедом.

Лукерья вернулась из города не одна — с ней на несколько дней приехал пожилой учитель Максим Петрович, потом, может, будет заведовать школой, а пока поглядеть, как идет постройка. На второй подводе под побуревшим, ломким брезентом кооператоры привезли товары для новой лавки. Кооператоров было двое — усатый, который все устраивал насчет торговли, и молодой парень в шинели, видно, из красноармейцев. Он с трудом слез с телеги — одна нога деревянная: не иначе, как потерял в сражении. Усатый называл его Сашей.

— Вот, Саша, это и есть Густые Сосны. Здесь будет твоя лавка.

Кооператоры не стали чаевать, поехали к Фоме Семушкину разгружать товары.

Лукерья собрала ревкомовцев: Иннокентий Иванович велел, чтобы активисты держали Василия под своим неусыпным глазом. Позвала Филиппа Ведеркина и Машу Белову. Фома Семушкин не пришел, занялся с кооператорами.

— У нас важное дело, товарищи, — с волнением заговорила Лукерья, когда все собрались в неуютном доме ревкома. Она вдруг заметила, что за печкой притаилась Леля. — Ты вот что, Леля... Ладно, что не убежала. Иди-ка на улицу, посторожи, пока мы тут потолкуем. Чтобы никто не подкрался, не подслушал... Если что — сразу нам скажешь. Не заиграйся, гляди...

Леля вышла из-за печки — в коротком платьишке, под подбородком узелком завязан платочек. Подперла рукой щеку, проговорила с тяжелым вздохом:

— Эх, Лукерья Егоровна... Пошто у вас ко мне никакого доверия? Изгоняете... — На глазах у нее были слезы. — А я для ревкома вон что...

Леля протянула четыре красных флажка.

— Один над этой вашей избой приколочу, а то старый кто-то сорвал. Второй — где тетя Маша больных лечит. А третий пущай над новой лавкой. Это Фроська меня надоумила...

— А четвертый куда? — улыбнулась Лукерья.

— А над школой! — глаза у Лели заблестели. — Какая непонятливая — у нас же скоро новая школа будет! Четыре красных флага над селом... Здорово?

— Здорово, Леля, — Лукерья взяла флажки. — Ловко сделала. Ну, беги... Охраняй нас. Это тебе наше доверие, ревкомовское поручение.

— Так, вот, значит, какое дело, — заговорила она, когда Леля убежала. — В нашем селе проживает... — голос у нее дрогнул, сорвался. — В нашем селе проживает лютый враг трудового народа, самая что ни на есть проклятущая гидра.

Стало тихо.

— Послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает наша докторша Маша Белова, бывшая красная партизанка.

Никто ни словом не перебил взволнованный Машин рассказ. Фрося утирала слезы, мужики сидели, тяжело насупившись.

— Теперь послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает Филипп Тихоныч Ведеркин, наш сельчанин.

— Я вот, что доскажу, — проговорила Лукерья, когда Ведеркин закончил. — Василий Коротких приходил к нам с Фросей с наговором на попа, на отца Амвросия, — будто поп собирает оружие против новой власти, сомущает народ семеновскими листовками. Попа арестовали. А теперь ясно, чье дело с оружием.

— Что же это, братцы? — вскричал Воскобойников. — Как проглядели? Где глаза были?

— Поверили гаду: тихий, воды не замутит...

Поднялся Семен Калашников.

— Одно выходит: контра нас обошла. У нее сила. Мне тяжело выговаривать эти слова... На войне был, сколько сражений принял с белыми гадами, страху не знал. Товарищей хоронил. Они умирали с верой — придет на трудовую землю светлый день, не зазря смерть принимаем. И я верил... Отец родной и брат кровный — в общей могиле похоронены. Не пойму, как сам жив остался — от смерти не бегал, и сейчас всю кровь готов отдать за народную революцию. Войну перенесли, разруху, голод какой... А что получилось? Мы построили школу, ее сожгли. Купили сеялку, ее порубили. В нас стреляют из-за угла...

— Ты сегодня кислой капусты не ел? — с издевкой перебил Семена Ведеркин. — Живот не болит?

Все чуть улыбнулись — вспомнили, как Ведеркин однажды перетрухал, ушел из ревкома: сказал, что наелся кислой капусты, болит живот.

— Ладно тебе, Ведеркин. Я больные слова говорю. — Семен помолчал. — Как перед своей совестью. Вот, думал подавать заявление в нашу партию. А какой я большевик, ежели такого гада не распознал, как этот Коротких? Это же первое дело для большевика — понять, который нам друг, который враг. А его я не понял. Каждый день встречал, глядел на него — и не видел. Звонарь и звонарь. Тихий человек, богом зашибленный. А он, оказалось, зверь. Меня обошел, Фросю, Лукерью, все село. Враг нас обошел, понимаете? Мы флажки приколачиваем, а он обрез заряжает.