— Погоди... Зачем ему в милицию?

— И годить нечего, пустяки... Болтает, будто тот мужик расстрелял в Густых Соснах ревкомовцев. Один задержать его не решился и, чтобы привлечь милицию, затеял драку. Не верю ни одному его слову, навидался я подобной шушеры.

— Да погоди же! — окончательно рассердился Иннокентий Иванович. — Как фамилия задержанного?

— Какой-то Поломошин. Петр, кажется. Не знаешь, случайно?

— Как не знать... — Иннокентий Иванович повернулся к Лукерье.

— Поломошин в городе?

— Вместе приехали. Ему за семьей надо, в станицу.

— Товарищ начальник, — по служебному заговорил в трубку Иннокентий Иванович. — Прикажите немедленно закрыть все дороги, все выходы из города, обыскать постоялые дворы. Возьмите в помощь Поломошина. — Он помолчал, заговорил мягче. — Ну, не сердись, приезжай ко мне, все расскажу. У нас в руках — белые террористы из Троицкосавска. Не упустить бы...

Честных повесил трубку.

— Иди, Луша, отдыхай. Приходи завтра, потолкуем.

— Чего это с Поломошиным, дядя Кеша? — с волнением спросила Лукерья.

— Не тревожься. Хороший парень, нам помогает.

Каждый год, в осеннюю свадебную пору в тайге призывно трубят изюбри. Грузные, переполненные могучей силой, самцы тупо шагают по ломкому, хрустящему валежнику, упруго перемахивают через буреломы, с ревом сходятся на брачные поединки. Налитые кровью глаза ничего не видят, всегда настороженные, чуткие уши слышат только легкую поступь самки, вздрагивающие, жадные ноздри чуют лишь один ее дразнящий запах... Сбычив могучую шею, свесив голову с тяжелыми рогами, изюбри рвутся на смертный бой.

До осени еще далеко...

Василий не пропускал дня, пил крепкий настой пантов, в его вялых жилах бродила чужая пьяная кровь: он будто ложкой хлебал густую, буйную молодость.

Антонида боялась его мерцающих глаз, свистящего шепота: по ночам она беззвучно плакала, уткнувшись в подушку...

Долгими часами Антонида сиживала над колыбелью сына, думала страшные думы о своей жизни. Кого винить в том, что случилось? О чем она раньше мечтала, к чему стремилась? — Антонида не находила ответа. Стать учительницей? Да, а еще? Ответ пришел, но она испугалась, сначала не захотела сознаться... «Да, я мечтала... О чем? О счастливом замужестве, о тихой семейной жизни».

В люльке заплакал сынишка.

Антониде вспомнились все унижения, через которые она прошла. Все растоптала: девичье достоинство, отцовскую любовь, дружбу... ради чего?

Ночью она не сомкнула глаз. Рядом лежал Василий, посмеивался чему-то во сне. Антонида отодвинулась. «Боже, — холодея от ужаса, подумала она, — кем я стала? Он вешал людей... Шестерых сразу... А сколько еще?.. Спрятал в подвал оружие, не сознался, когда отца забрали».

Антонида горячими сухими глазами до боли смотрела в темноту, легонько покачивала рукой люльку. Внутри у нее волнами ходил жар — захлестывал сердце, потом медленно откатывался, ее начинало знобить. «Как же быть? А что, ежели пойти в ревком и все открыть? Тогда меня не тронут, останусь с сыном. — Она перекрестилась — первый раз за многие годы. — Боже, не о себе пекусь, о сыночке, спаси его, не оставь без матери... Растут же у других дети без отцов, и я своего выращу. Вся моя жизнь для него».

Василий заворочался на кровати, заскрипел зубами. Антонида замерла: «Что это я?.. Никак с ума схожу». Она закрыла глаза, постаралась ни о чем не думать, но в голове ворочались тяжелые жернова, перетирали хрустящий, сыпучий песок.

Сын заплакал. «Ребенок еще без имени, нет попа — окрестить... Надо записать в ревкоме — и все. Василий не желает. Сама запишу, схожу к Лукерье и запишу Коленькой, в честь дедушки».

Она взяла ребенка на руки, села к темному окну — ставни не закрыты, было видно, как высоко в черноте тихо светят звезды. Коленька на руках пригрелся, затих. Антонида тоже немного поуспокоилась — мысли не метались клочьями, а словно глухо обволакивали ее серой, вязкой ватой. «Почему я никогда раньше вот так не думала обо всем? Было время поразмыслить — не в один день свалились все беды. Теперь вон сколько насобиралось. Может, я любила его? — Она вспомнила, с какой жгучей ненавистью отказывалась приходить к нему по ночам. — Нет, не было любви. Были ненависть и страх: боялась, что ославит на все село. Когда почувствовала себя матерью, свалилась новая тревога: а вдруг не возьмет замуж. Куда я с ребенком, без мужа... Теперь людей боюсь. Разве это жизнь, когда всякий может крикнуть: она с убийцем живет. Все дни в вечном страхе».

Антонида склонилась над спящим сынишкой, прижалась к одеяльцу пылающей щекой. От сына кисленько пахло пеленками, детским теплом... «Не вынести мне, лучше уж...» Она обмерла, словно окаменела. «Нет, нет... У меня сын, Коленька. Я не смею ничего такого задумывать».

Проснулся Василий, спустил с кровати тощие ноги.

— Залеточка, — заговорил он, не замечая серого, неживого лица Антониды. — Вещее сновидение представилось. Болтают, что сон правду скажет, да не всякому, это понимать надо... Мои сны завсегда в руку. — Он натянул портки, застегнул пуговицы. — Вижу, значит, быдто с высокой горы мчит быстрая река. Камни в ней гремят, шум вокруг, такая сила в воде. А я, выходит, на бережку восседаю и во мне тоже великая сила: все смогу, чего возжелаю. Бог сподобил за праведные деяния. Гору запросто сдвину, один могу целое войско победить, или еще чего подобное. Вот и приходит ко мне суетная мыслишка: попытать свою силушку. А с правой стороны возле меня стоит незримый ангел и воркует голубиным голосом: «Давай, Васяга, сотвори чудо на радость христианам, на посрамление антихристам. Бог тебе поможет». Ладно, думаю, сотворю.

Василий поскреб под рубахой живот.

— Пошто, думаю я про себя, все на свете заведено не по одному моему скусу? Пошто, к примеру, солнце поднимается завсегда в одной стороне? Вот схочу, чтобы стало наоборот, так и будет: такая во мне сила и бог пособит... Но тут я маленько поостыл, вроде сообразил, что лишку перехватил, шибко широко размахнулся. Дай, думаю, вот что содею... Закатал выше колен портки, да и полез в реку. Вода холодная, быстрая. Я в нее один камешек положил, второй, третий... Рядышком, один к одному. Славно так получается. Потом сверху второй ряд, на него — еще один. Во сне работа быстро делается. Меня никакая сила не сронит, хлопочу со рвением. Вот и плотина через всю речку. Вода колотится о каменную стену, бьется, кипит, — но куда ей: сам Василий Коротких преграду учинил, сдавайся, река, поворачивай вспять! — Василий дробно рассмеялся, потер руки. — И сотворилось тут невиданное дело: покатила река в гору! Со свистом назад поперла! Аж камни со дна летят на берег! А возле меня, слышу, ангел сладостно так воркует: «Великая мощь в тебе сокрыта, Васяга. Избранник ты господень». Уверовал я, залеточка, в ангельское воркование: и верно, любую силу обороть могу.

Антонида подняла на Василия глаза. Он стоял босиком, тощий, заросший седеющей щетиной. В тусклых глазах было мертво. Он ухмылялся.

— Всю жизню могу повернуть, куда мне надобно. Такая во мне силища.

За окном вдруг зашумело, налетел шквальный ветер, захлопали непритворенные ставни. Окно распахнулось, лампа погасла. Антонида бросилась к сыну, укрыла его одеялом, едва справилась с оконными створками.

Ветер тут же утих, стало душно, тревожно, на улице и даже будто в избе пробежал слабый шелест и замолк. И сразу ослепительно сверкнула молния, за окном четко показались темные, неподвижные деревья, каждая веточка, каждый листочек.

Василий испуганно перекрестился: он боялся грозы.

Наверху, в черном звездном небе, что-то с противным треском раскололось, рассыпалось.

Антонида зажгла лампу. Василий боязливо переминался с ноги на ногу. Антонида поглядела на него и рассмеялась.

— Ты чего? — сердитым шепотом спросил Василий.

— А ничего, — ответила Антонида. — Гром не из тучи. Не понимаешь? Гром, говорю, не из тучи.

Она широко раскрыла окно.