— Взгляни! — он поднял карандаш и стал вращать кистью руки. Гайка полетела по кругу, центром которого стал карандаш.

— Красиво, — поморщился я.

— Речь не о красоте. Я показываю тебе то, что называется центробежной силой. Это простейший физический опыт, открывающий целые бездны. Все небесные тела подвержены центробежной силе. Земля вращается вокруг Солнца так же, как эта гайка вокруг карандаша. Согласись, было бы глупо предположить, что человеческая жизнь строится по иным принципам. Что ты видишь в этом вращении? Три элемента: гайка, нитка, карандаш. И еще — движение. Давай, наполни их смыслом.

Я прикрыл глаза. Вращение гайки раздражало, от него рябило в глазах.

— Нить при вращении будто рисует круг, — нехотя сказал я. Не было настроения играть в какие-то игры.

— Так точно. Что же есть этот круг?

— Не знаю. Боря, я очень устал. Лягу, пожалуй, спать.

Гайка вдруг чиркнула по моему лбу, оставив царапину.

— Дурак, что ли? — Я отшатнулся, прижав ладонь ко лбу. Крови вроде не было.

— Надеюсь, это тебя взбодрит. Итак, выдай гипотезу: что есть этот круг?

Больше всего я хотел кинуться на этого недомерка и ударить его. Но взгляд Брика был чересчур прямым и сильным. Я подчинился.

— Это жизнь, — сказал я.

— Не совсем, но верно. Жизнь — это вся система. А круг — лишь твои поступки. Ты делаешь одно дело, потом другое, третье, порой никак не связывая их между собой. Но они связаны. Один поступок — одно положение нити. Но они сливаются в круг. В целое полотно неразрывно связанных поступков. Полотно, которое ты ткешь от рождения до смерти.

Теперь гайка уже не раздражала меня. Она меня гипнотизировала. Я не мог оторвать взгляда от сверкающего пятна.

— Но можно рассудить иначе, — продолжал Брик. — Например, так: карандаш — это твоя физическая оболочка. Гайка — твой дух, а нить — то, что связывает их. То есть, жизнь. Закон Вселенной, о котором я говорил тебе. Дух стремится к безграничному познанию, так и рвется расстаться с телом, проститься с его несовершенством. Но мы оба знаем, чем закончится разрыв нити. Гайка стремительно улетит и рухнет. Не будет больше движения. Типичная диалектика: люди должны всю жизнь стремиться отделить душу от тела, но не должны этого достичь. Поэтому жизнь — мучение из-за несбывшихся надежд.

— А кто тогда ты? — спросил я.

— Я — тот, кто заставляет гайку вертеться, — тут же ответил Брик. — Тот, кто держит стержень, блюдет основы. А что будет, если меня не станет?

— Движение прекратится.

— Именно. Только не будет последнего полета гайки. Вся конструкция просто упадет на стол. Душа, соединенная с телом, но без движения. Все еще хочешь поспать?

— Нет, — шепнул я, покоренный блеском гайки. А она вращалась все быстрее и быстрее.

— Я рад. Давай посмотрим иначе. Пусть карандаш станет нашей внутренней тьмой. Плохими поступками, ситуациями, о которых нам стыдно вспоминать, болью предательства и всем прочим. Люди бегут от этой тьмы, стремятся к свету. Но нить памяти прочно связывает их с этим карандашом. Убежишь от них — упадешь бессмысленной материей. Нужно принять этот груз и продолжать двигаться, продолжать ткать полотно поступков.

Скорость вращения стала такой, что вместо гайки я видел лишь сероватую окружность. Нить могла оборваться в любой миг.

— А теперь скажи мне, от кого ты бежишь?

— От Разрушителей, — отозвался я. — Ты бежишь от них, а я помогаю тебе.

— Нет, Дима, все не так. Бежишь ты, а я помогаю тебе. И Разрушители не имеют к делу никакого отношения.

— Не понимаю тебя…

— Я разобью окно, но это будет единственный раз, когда я смогу сделать нечто подобное. Твоя задача — запомнить все, что ты услышишь здесь. Все до последнего слова. После того, как окно разобьется, ты сможешь задать мне три вопроса. Только три! Обдумай их хорошенько! После этого прошлое останется в прошлом, а мы с тобой шагнем в будущее.

— Куда мы едем? — крикнул я. В душу закрался страх. Слишком уж темно за окном. Слишком странные слова говорит Брик.

— Куда стремится гайка?

— Скажи нормально! Куда едет этот поезд?

— Куда хочет улететь гайка?

— Твою мать!

Я вскочил, сжав кулаки. Бросился к двери, но она оказалась заперта. Я несколько раз ударил по ней ногой, но полированное дерево не дрогнуло.

— В этот раз я направлю движение гайки, — спокойно продолжал Брик. — Потому что она очень мне дорога. Вот так бывает, Дима. Можно и к гайке привязаться. Даже полюбить ее. Глупо, да?

Я не успел ответить. Нить лопнула. Стремительной молнией сверкнула гайка. Послышался звон, и стекло осыпалось мириадами осколков. В купе рванулся холод и стук колес, ставший гораздо громче. Где мы едем? Почему так холодно? Ведь еще только сентябрь!

Я поежился. Ледяной ветер быстро охладил мой пыл.

— Три вопроса, — напомнил Брик. — Не трать их на пустоту. Узнай то, что важно.

Не хотелось думать. Слишком уж холодно. Все мысли только о том, как бы законопатить окно, вернуть теплоту и уют.

— Времени мало, Дима, — поторопил меня Брик. — Я готов выслушать первый вопрос.

Что-то вспыхнуло у меня в голове. Как я мог забыть?! Что ж, ответь мне, проклятый Исследователь!

— Зачем ты переспал с Машей?

Мне стало больно, когда прозвучал этот вопрос. Я снова вспомнил ту ночь, ту боль и то отчаяние.

— Несколько причин. — Брик смотрел мне в глаза. — Первая: я хотел получить этот опыт. Такова моя природа, я все исследую. Вторая причина — этого хотела Маша. Не могу сказать, чтобы она отдавала себе отчет в этом. Но ее желание было очевидным.

Он замолчал. Я дрожал, обняв себя за плечи.

— А третья? Ты сказал: «несколько причин». «Несколько» — это больше, чем две.

Брик потупил взгляд.

— Третья причина — искупление грехов, — негромко сказал он. — Я украл жизнь у Бориса Брика. Бесследно для него это не пройдет. Умрет он, или сойдет с ума — я не знаю. Одно совершенно точно: как только я уйду, Борис лишится возможности жить и радоваться жизни. У него не будет ничего: ни смеха, ни любви, ни первого поцелуя, ни первой женщины. Я хотел дать ему то, что так важно для людей. Думаю, что поступил верно.

Я не знал, как отреагировать на слова Брика, а потому молчал. Сам же Маленький Принц, подняв на меня взгляд, добавил:

— Я понимаю теперь твои чувства. И прошу прощения за содеянное. Я виноват перед тобой, и теперь заглаживаю свою вину.

— Ты можешь сделать что-нибудь с этим холодом? — спросил я. Холод мешал даже злиться и скорбеть.

— Таков твой второй вопрос? Он опрометчив.

— Блин… Хорошо! Вопрос, вопрос… Скажи все-таки, куда мы едем?

Борис вздохнул и отвернулся. Очевидно, я не смог угадать нужный вопрос.

— Мы едем к свету, — сказал он. — Путь наш пролегает через тьму.

Что-то изменилось. Ветер стал еще холоднее. Я почувствовал, как онемели губы, как на ресницах появился иней. А за окном просветлело. Я видел Жанну, стоящую на столике, с лицом, обращенным к небу.

— Я — твоя Звездочка! — крикнула она. — Спустилась к тебе с неба!

Она исчезла, оставшись сзади. А поезд несся вперед. Вот за окном появилась моя комната, женщина в белом халате, мама, отец… Они все стояли там, снаружи, и смотрели на меня.

— Есть ли шанс? — спросил я, еле двигая замерзшими глазами.

— Она ведь жива! — улыбнулся Брик.

Он встал, и лампочка в купе с треском лопнула. Осколки посыпались на мои голову и плечи.

— Найди меня, — сказал Брик, растворяясь во тьме.

Холод сменился теплом. Даже жарой. Я был закутан в толстенное ватное одеяло. Первая мысль, посетившая меня при пробуждении, была такой: «Хочу в душ!» Ощущение мокрого от пота тела было нестерпимым.

— Зачем вы его так закутали? — послышался незнакомый голос. Я увидел полную женщину в белом халате. Машинально отметил ее короткую стрижку и огромные очки в роговой оправе.

— Он же болеет! — всхлипнула мама.

— Но не переохлаждением же, право слово! Уберите одеяло, вы его убьете так!