Мефодий дул на горячий чай в пиале, полудремотно смотрел на Ахмета.

«Что в нем спрятано? Ревниво любит свое дело… подходя с этой стороны… Наука, ага! План с тобой выполнять, конечно, можно. Пока тянет в мою сторону. Ну, а как насчет пульта управления? Ага, пока не тянется… подходит и по этому параметру… Хитер азиат?! Но и в железо можно проникнуть звуком и лучом… Такой под моим руководством…» — думал Мефодий. Такого можно и похвалить с особенной улыбкой, намекающей на ограниченную годность: хорош на пшеничном поле, но не в нашей руководящей среде.

— А что значит надпись: «Бери, да помни»? — смутился Туган.

— Вспомните, если придется падать с коня.

— Вай-вай, татарин взнуздывает не только живую лошадь, но и череп давно околевшей. К тому же я хотел бы скакать и падать вместе с вами, Людмила Михайловна.

Узюкова, краснея, переглянулась с Мефодием.

Ахмет знал, что Кулаткин прикидывает сейчас, насколько он, Туган, полезен ему и делу его, что Мефодий будет поддерживать его до поры до времени. Знал, но притворялся недогадливым, потому что иначе невозможна была бы столь неизбежная в таких делах игра. И сам Ахмет прикидывал и взвешивал: в какой мере нужен Мефодий для осуществления его идеи, как далеко пойдет за ним и что в поведении Мефодия вынужденное, а что от убеждения. «Как вселить в сердце Мефодия мою идею? Не спугнуть не вовремя сказанным словом. Насколько для него важен завтрашний день пшеницы? Ведь есть же у него свои замыслы и цели. Я не имею права рассчитывать на полное понимание и безоговорочную поддержку — это глупо, это мальчишество».

Он с той же скидкой и трезвостью смотрел и на Людмилу Узюкову. «Конечно, научного толка от нее мало. Увлечь ее хотя бы внешней стороной дела. Она — сильный локомотив, влиятельная и пробивная. Нюх у нее удивительный, хотя живет и мыслит одним днем, одним моментом, — такова уж ее природа. Стратегического мышления она не выработала в себе, возможно, мешала податливость и впечатлительность, но всегда была искренна и горяча в своем сиюминутном настроении».

Туган стал уговаривать ее вернуться на землю. Хватит мыслить консервативно, хотя без консерватизма мир невозможен. В спорах наука развивается, только не прибегай к не свойственной науке аргументации из уголовного кодекса.

«Черт в нем разберется, в этом Тугане! Вроде не мстит Узюковой, однако жалит, как овод. Вроде выманивает ее на открытое пшеничное поле, в свою, пшеничную, веру обращает… А не подтягивает ли поближе к себе, чтоб за горло взять, глянуть в глаза так, что баба во сне будет пугаться, а? Сейчас-то она в своем техникуме как в крепости… Посмотрим, послушаем ученого татарина». Мефодий приглушал ресницами блеск своих глаз, простовато расслабив губы под усами.

Расхаживая по комнате неслышно, как камышовый кот, Ахмет с возбуждением (может, от своего чая) заманивал Узюкову в дебри почти непреодолимые: снять отрицательную зависимость между урожаем и качеством зерна, лелеять наиболее ценные аминокислоты пшеничного белка — лизин, метионин… В организме человека белок с повышенным содержанием аминокислот не вырабатывается, нужно дать с хлебом… Создать сортовой идеал пшеницы в память Вавилова, преодолевая вновь появляющиеся агрессивные биотипы и расы паразитов, обладающих устойчивой приспособленностью, куда изворотливее людской…

«Не может без царапин… когти остры», — подумал Мефодий.

Ахмет так разошелся, размечтался, что уже видел Узюкову руководителем чуть ли не всего совхоза, потом вдруг одумался, остановил быстрый взгляд на Мефодий.

— А вы возглавите…

— Стоп! — Узюкова хлопнула по своей округлой коленке. И, вставая, сказала с достоинством: — Вы шутите, сэр?

— Я не сэр, а хан Ахмет.

— Тем более хану не положено шутить так мрачно и двусмысленно. — Она улыбнулась, поправляя локон. — Да вдобавок в обществе женщины. Может, сменим глобальную тему?

Мефодий простился с хозяйкой и ее гостем. Закрывая за собой дверь, услышал голос Узюковой:

— Хан, вы бы взяли меня одалиской?

«Этого держать на длинном поводке… Лучше всего воздействовать через Людмилу. Она умеет, баба многоярусная», — подумал Мефодий.

Худая лицом, усталая, навечно покорившаяся печали, Агния собиралась к кому-то в гости. Мефодий сидел перед телевизором. На голубом экране появилось молодое лицо, прическа двумя крылышками делала, женщину похожей на бабочку, изготовившуюся сесть на цветок. Долго изнемогала в улыбке, как бы робея объявить о выступлении певца, — во фраке и белой сорочке он смахивал на пингвина.

Агния кротким выразительным голосом спросила, не заболел ли Мефодий. Нерешительно приложила руку к его лбу. Пальцы ее от многолетней дойки коров распухли до величины моркови, и каждый жил будто бы наособицу. Несмелая улыбка растянула губы постной складкой. Он отстранился, косясь на ее рот, широкий, полный острых зубов вперемежку с металлическими, но тут же подобрел сострадательно, тяжелой ладонью поутюжил морщинки на запавших щеках ее.

Они давно уже не были близки. Мефодия не тяготило положение женатого, с Агнией он нигде не появлялся, жил вольно, рассказывал ей о своих увлечениях с чувством молодой мести, как бы раскаиваясь в том, что когда-то, вытирая ее слезы, неосмотрительно жарко прижал к груди. Никому она не пожалуется — знай свое — работает днем на ферме, утром и вечером по своему хозяйству в саду и огороде, в коровнике и так изматывается, что перед сном едва успевает помолиться, исповедуясь в грехах и прося всевышнего укрепить ее в кротости.

«Не верит она в бога, а дразнит меня, мол, есть сильнее тебя».

— Родила ты мне четверых мертвых. Не упрекаю и тебе не велю тужить, Агния. Ванюшка скоро поладит с Олькой.

— Не дай-то бог. Молодая она, да ранняя.

— Ивану по душе. Внуками порадуют.

— Если и тебе по душе, я буду радоваться. Мне ведь ничего не надо, лишь бы вам было хорошо.

Агния покрыла голову черным платком, низко поклонилась Мефодию.

— Прости меня, если неладное сказала. Пойду к Терентию Ерофеичу на часок.

— Ты бы хоть раз осерчала на меня, — с издевкой сказал Мефодий.

— Легко успокоиться хочешь, батюшка. Не добьешься от меня гнева. На часок схожу к Терентию Ерофеичу.

— Ну, а скажи, зачем тебе Терентий? — Мефодий унимал баритон. — Ты молода еще, искры сыпятся.

— О душе поговорить.

— С душегубом о душе? («Кажется, перехлестнул я?») Не верит он ни богу, ни дьяволу, морочит вас, баб, губительно.

— Для тебя все губители, ты один праведный. Господи, прости меня, грешную. Мефодий, женился ты на мне с перепуга. Почему не разведешься? Накажи меня разводом-то, легче будет.

— А зачем? Не мешаешь ты мне.

— Это верно, не мешаю пока. Обстирываю, кормлю, прикрываю твои похождения. Чем не раба?

— Восстань сама. Ну, тряхни меня, чтоб опамятовался, а?

— Нет уж, буду нести свой крест до могилы. Это за Василия Филипповича покарал меня господь.

Когда-то восхищавшие Агнию ум, грубоватая определенность и решительность Мефодия с годами тускнели перед Васькиной голубой непонятностью. Сама не могла взять в разум: что это? Может, улеглась бы тревога и без слов, если бы под боком Мефодия отогревала простреленное простудами свое сердце. Верила — Ваньку вдвоем с Мефодием вспоят-вскормят на радость, окружат его детвою своей, и жизнь урастет накрепко. Но четыре мертворожденных… как будто зазияла душа черными прогарами с четырех углов… Однолетним деревцем достался ей Ванька после гибели Василия. Старались с Мефодием сделать прививку сильной породы с кулаткинскими соками — не принялась. Увидели отталкивающую задумчивость, обидное безразличие к житейским благам и наметкам. Нет, не хвор, не хил. Широк тяжелой костью, васильковые глаза горят не хваткостью, а в разглядке чего-то важного лишь для него. «О чем все думаешь, Ваня?» — «Да как бы кого не обидеть ненароком». — «Ужели можешь?» — спросил Мефодий. «В том-то и беда, что могу». Мефодий сказал, что Иван развивается не как все — вперед, а назад. «Ну, Мефодий Елисеевич, не ты мне дал жизнь, не тебе ее настраивать. К тому же ты играть-то умеешь только на балалайке. Не разобрался я еще, какие зерна накидал ты в мою душу, чтоб на тебя походил. Но ты отлит из меди, а я весь в деда Филю, весь в конопинках, и нос раздвоен на пипке. Спасибо за все». А после ухода Ивана воспоминания о Василии пчелиным роем загудели в душе Агнии…