Федор Токин — заместитель с редкой адъютантской расторопностью. Броско, до нахальства, залоснилось щекастое лицо. Дай ему в руки длинные кухонные ножи, фартуком обтяни пузо — и глотай слюнки в предвкушении шашлыка.

Осмотрительный плановик совхоза Вусатный всего лишь срезал верхнюю пуговицу с гимнастерки, отвернул петлицы, треугольный проем прочертил от кадыка до ложечки узеньким галстучком. Экономный.

Мефодий не снимал кителя с фронта. Как ни примеривала Узюкова на нем залихватский берет, охая до сладостного обмирания под его глазастостью, все же Мефодий оробел, остановил свой предопределенный историей выбор на кепке — можно приплюснуть, если застенчивость или хитринка требуют; можно легко взбодрить или даже вымолодить на всю высоту тульи, подложи только картон поупрямее.

Но какую бы одежду ни надевали, на какую бы глубину ни велела наука пахать и какие злаки сеять, Мефодий со своими людьми знал одно: вечные они работники у земли и вылезать из хомута не собирались до последнего своего часа.

Он помогал Платону Сизову удержаться на посту первого секретаря, когда в сельском хозяйстве начались сбои с кормами, потому что под пшеницу распахали сенокосные и травяные земли.

Защищал Платона не потому, что находил у него какие-то особенные идеи (у Мефодия их было едва ли меньше), а по чувству справедливости, долга и благодарности за его добрую зоркость — заметил его придумку с комбайнами.

Вознамерившиеся передвинуть Сизова с первого места на управление сельским хозяйством навсегда сошли со сцены как демагоги, не постыдившиеся взвалить всю вину на первого секретаря, как будто сами они не были причастны к распахиванию земель, к увеличению поголовья скота без достаточного учета кормов, тогда Мефодий будто в мялке побывал — так болела душа.

Потом Сизов, как это иногда бывает с людьми мнительными, с недостаточной широтой взглядов, начал потихоньку удалять от себя тех, кто вел себя чересчур по-свойски. Батю Елисея отправили отдыхать на пенсию в то время, как он развлекался на курорте. Самого Платона Сизова из района перевели в область.

Неловко и обидно было Мефодию: отец сам обезрадил свою старость неудержимой активностью возражать, спорить. Все делают не по нем, не спросясь его. Правда, с появлением в совхозе Терентия Толмачева отец как будто отвердел, обрел некий обновленный смысл во встречах то с Филей Сынковым, то с Терехой и особенно чувствовал себя на месте, когда сходились все трое додумывать, довспоминать свою жизнь…

Ушел в область Платон Сизов, и отношение к Мефодию в районе стало меняться. Он принуждал в свое время распахивать травы, сеять кукурузу даже по супеси, потому что кукуруза была тоже поиском оптимального решения вечного вопроса хлеба и кормов. Мефодия перестали замечать, и он болезненно переносил безразличие.

Во всех несчастных случаях предел-ташлинцы шли к своему земляку — Андрияну Толмачеву. Он хоть и не был руководителем области, но с его рекомендациями считались все, даже первые секретари. Пошел к нему и Мефодий Кулаткин.

Неторопливый и скупой в советах, Андриян, выслушав Мефодия, молчал с мужицкой затаенностью. И тут Мефодий в своем гордом смирении дал промашку: вроде намереваясь озадачить кого-то, высказал предположение, — мол, не попроситься ли ему на низы?

От веселой улыбки и сладостного, с подтяготой, вольного вздоха Андрияна на всю глубину широкой груди у Мефодия захолодело под ложечкой.

— Разумный ты, Елисеич. Возвращайся в совхоз. Просись у первого, а я поддержу. Завод поможет.

— Да, но как наверху расценят? Трудностей испугался?!

— Трудности-то там, на земле.

Первый как будто давно ждал просьбу Мефодия. Посветлел открытым молодым лицом, мальчишеским жестом откидывая со лба свои русые волосы, сказал бодро:

— Хорошо!

И Мефодий стал директором овцеводческого совхоза, выдувая из души своей едкий дымок, потихоньку заполняя ее запахами земли, хлеба и трав, подлаживая все более твердеющий шаг в ногу со временем.

«Ну, Платоша, покажу я всем, — думал Мефодий, вздыхая до больного хруста груди, потому что доказывать надо было прежде всего самому себе. Пригашая личные привязанности и неприязни к знакомым, отбирал для себя их опыт — Ну какие вы мастера? Что за навычка с людьми жить-работать?»

Опасливо копался в жизни отца, и не хотелось брать из нее как раз то, чем ближе всего был к нему, — поигрывая, закусив удила, вроде шутейно, от избытка сил, и вдруг глядь, а предел запретный уже позади, и понесло подмывать-погуливать, и вроде охолонет ветерком под сердцем, как перед чертовой пропастью, а уж тут сам не хозяин себе… не заигрываться бы до горестного серьеза… что ж, бывало: начиналось с камаринской ёрнической удали, а кончалось со святыми упокой, особенно если подначивали.

Заигрались с батей однажды до страшного перебора: хотел Елисей осчастливить сына — сплести корни молодого поколения Кулаткиных и Толмачевых, отодвинув на суглинок Сынковых, но промахнулся…

Но ведь только с машиной можно без игры — хватает с нее простейшей аккуратности. А с людьми приходится и гнев на себя напускать, и удивленно круглить глаза, и злопамятным, и несказанно радостным бывать, когда на душе совсем не то. Можно попроще — дело! План! Оно-то прямехонько воздействует на человека, какого бы душевного настроя он ни был. Ну тогда и сам не заглядывай в глаза с не учтенным деловыми соображениями зазывом. Понятых с первого захода ставил в своем сознании на положенное им место, притемненных держал поодаль, осторожно подступая к сердцу, убеждая в своей правоте, а кого не убеждал, с тем расставался. Но были такие, с которыми не властен был ни расстаться, ни сблизиться…

Мефодий позвонил по междугородному телефону Платону Сизову и с особой интонацией друга и подчиненного выговорил ему, что не приехал тот на праздник урожая, не попил кумыса, не отведал молодого барашка и калача на хмелю.

— А ты веселый, — заметил Сизов, — наверное, кормов на две зимы заготовил, а?

Мефодий прижимисто ответил, что зубы на полку не положим. Не омрачила его просьба помочь левобережным соседям сеном и соломой, только поупрямился, не сразу уступая, как это положено хозяину. Да ведь у нас самих поголовье возросло!

— Эх, Мефодий, то мясо — мясо, которое в тарелке, а оттого что на барана поглядишь, щи наваристее не будут. Вон правобережные соседи составили план по зерну, мясу и молоку повыше твоего, а земли у них чуть поскупее.

Мефодий засмеялся:

— У них поросята? Котята! Случают свиноматку, а она сама еще подсвинок. Молочное пойло уменьшили телятам, оттого они доходяги…

— Ладно, — сказал Платон, — попозже подобьем бабки. Я слыхал, тебе в тягость опытная станция орошаемого земледелия?

«Ничего ты, Платон, не слыхал, на выверку берешь. Встряска? Недоверие? Взбадриваешь?» — мысль Мефодия метнулась по многотропию платоновских задумок. И хоть станция была пока обузой, худой коровой, сколько ее ни корми, он решил держаться за нее на всякий случай.

— Ну, тогда выслушай ученого татарина Ахмета Тугана, коли так дорога тебе эта станция, — сказал Сизов и положил трубку: по телевидению начали передавать хоккей.

Мефодия так и подмывало позвонить Андрияну Толмачеву на Железную гору, и только раздумчивость и осмотрительность удерживали его.

Директору Железной горы докучал редко, зато крупно, с сиротскими перепадами в голосе (строительство ферм, водопровода), учитывая земляцкое расположение к родному предел-ташлинскому краю и трезвую расчетливую заинтересованность Андрияна в экономике совхоза, доволившего мясом стотысячную армию рабочих. Ныне Мефодий робел. Просить поддержки — вроде стыдно. Любопытством же о здоровье этого мослатого деда только разгневишь: покряхтит строптиво, присоветует порассусоливать с бабами: любят, смакуя и умиляясь, порассуждать о хворях и лекарствах…

Сообщить, мол, Терентия устроил в шорную мастерить сбрую, и он вроде вживается? — мелковато! Без него знает Андриян, что его братка врастет в голую скалу Беркутиной горы, не только в предел-ташлинский чернозем.