— Эй, дед! Выпей за здоровье, дед! Будь здоров! На здоровье! Ага!

К воинственным выкрикам все больше и больше примешивался звон шпор и ятаганов, скрип кожи, так что Софке стало казаться, что она в военном лагере. Все здесь напоминало лагерь: и крестьяне, и сам дом, и женщины в накрахмаленных юбках и еще более жестких рубашках до пят (за поясами у них были ножи и цепочки), и переметные сумки на шестах перед домом, и большой костер внизу, на котором крутились и шкворчали туши телят. Софке почудилось, что она пленница этих людей и что они устроили тут лишь привал, а потом двинутся в далекие, неведомые края… Как в сказке или песне, ей мерещилось, что она красавица, которую заперли в башне. А люди Марко, укрываясь днем, а по ночам избегая лунного света и ясного неба, после долгих поисков нашли красавицу, завладели башней, разрушив ее, а красавицу похитили и вот теперь стали на привал. Потому там в беседке никто и не садился, не раздевался, а все ели и пили стоя, как были — при оружии, в кушаках и сапогах. А выпив и осмелев, мужчины затолпились возле ее комнаты, стараясь как можно лучше разглядеть ее. Стоило Милении выйти, как девушку окружали, и Софка отлично слышала, как ее упрашивали:

— Миления, Миления! Оставь щелочку, не закрывай дверь совсем. Дай и нам поглядеть на нашу сношеньку…

А Миления, словно назло, с шумом и бранью захлопывала дверь у них перед носом.

— Пошли вон! Не приставайте!

К счастью, все это Софку начало занимать и даже нравиться ей. Она захотела попробовать крестьянских кушаний, их лепешки, брынзу из кадушки, а не есть то, что ей принесла Миления, специально для нее приготовленное.

Ближе к вечеру зевак стало меньше, а потом они и вовсе исчезли. Оставшись наконец одни, хозяин и гости предались веселью на свой крестьянский лад, и из беседки полились мелодии их песен. В забористых и сложных плясках топот ног становился все яростнее, то и дело раздавались звонкие удары кованых сапог со шпорами; звон тяжелых, длинных — ниже пояса, монист из старинных посеребренных монет и громкий шелест грубых накрахмаленных юбок женщин. Весь этот шум покрывал попеременный хор старавшихся перекричать друг друга мужских и женских голосов. Пели они один и тот же куплет, заткнув одно ухо, чтобы голос звучал как можно громче, словно они у себя в селе, в горах, где песня не песня, если она не перелетает через горы и не слышится всюду отчетливо. По мере того как сгущалась тьма, гости чувствовали себя все вольнее и непринужденней. А опьянев, совсем осмелели и стали заходить к Софке, даже не спрашивая разрешения. Сначала старики, деды, которым старость давала большие права, а потом и молодые. Сперва входили поодиночке, чтобы, так сказать, представиться, пожать ей руку и поднести подарок, а там повалили толпами, так что дверь уже не закрывалась. Входили, правда, с некоторой робостью, понимая, что досаждают. Но больше всего они боялись Марко; входя, они тревожно озирались, как бы он их не заметил со двора из беседки. Но, на их счастье, он был поглощен трапезой. Когда гости стали направляться к Софке группами и стол в беседке почти опустел, Марко догадался, в чем дело, и Софка слышала, как он, испугавшись, что они там обнаглеют и осрамят его, стал кричать, пытаясь остановить их:

— Эй, туда нельзя!

Комната Софки мигом опустела, все в страхе разбежались, шепча про себя:

— Братец сердится!

Но Софка поднялась и сделала то, что казалось ей необходимым. Сама пошла к ним. Была уже ночь. Вдоль стены дома на низкой стрехе и на балках висели лампы, освещая дорогу к беседке. В беседке были подвешены продолговатые железные фонари с черным заржавленным тяжелым и массивным дном, — обрушься такой фонарь на стол, наверняка проломит. Люди расположились на подушках и седлах. Внизу у стены, скрестив ноги, рядком сидели музыканты со скрипками, зурнами и барабанами, а напротив, у дома, на корточках пристроились женщины, уже отвалившиеся от стола.

Увидев Софку, крестьяне смешались, даже самые пьяные смущенно застыли со стаканами в руке, женщины испуганно повскакали. Быстро поднявшись, Марко поспешил навстречу, чтобы остановить ее, не пускать в беседку. Со страха у него дрожали колени; пока он сидел, кушаки сползли, грудь и живот оголились. Напуганный и удивленный ее появлением, расставив руки, Марко старался оттеснить ее от беседки, без конца повторяя так, чтобы никто не слышал:

— Нет, дочка, нет, Софка! Сюда нельзя. Тут люди грубые, пьяные.

— Ничего, ничего, папенька!

— Нет, нет… зачем тебе сюда? Не надо. Тебе здесь не место.

Но Софка не сдавалась.

— А я хочу… Зачем? Хочу, да и только! — И она, зная, как он будет этим поражен, со счастливой улыбкой наступала на него.

— Хочешь? Любишь нас? — И, нагнувшись к ней, Марко стал пристально вглядываться в ее лицо, стараясь убедиться, в самом ли деле она любит его и его родичей и поэтому хочет быть с ними или говорит все это потому только, что так полагается.

Софка поняла и, чтобы раз навсегда покончить с его сомнениями, разуверить его, прикинувшись оскорбленной, со слезами в голосе стала укорять его:

— Полно, папенька, за кого ты меня принимаешь? Если бы не любила, разве я пришла бы сюда, пошла бы замуж?

— Ну, дочка! — И, окончательно убедившись, что Софка в самом деле их любит, Марко, обезумев от радости, повернулся к гостям, и в первую очередь к самому старому, почти слепому деду Митре, сидевшему во главе стола:

— Дед Митра и вы все, готовьте дары, моя сношенька идет вас потчевать!

Радостные и глубоко тронутые тем, что Софка, как водится у крестьян, идет их потчевать, гости поднялись и встретили ее поясным поклоном. Обрадованные женщины, почувствовав себя после прихода Софии совсем непринужденно, окружили ее и стали помогать ей. Обряд потчевания состоял в том, что, прежде чем протянуть стакан или баклагу, надо было каждому поцеловать руку, подождать, пока он выпьет, и снова поцеловать руку, а затем уже переходить к следующему. Потчуя, Софка касалась губами грубых и узловатых рук новых родичей, чувствовала на своем лице прикосновение их усов, бороды и волос, а сквозь шальвары и шелковые безрукавки — уколы их грубых ворсистых одежд. Женщины сначала робко, а потом все смелее гладили Софку по спине, плечам и крутым бедрам, восторгаясь ее красотой…

А сама была виновата. Знала ведь, что не следует так поступать. Но постепенно увлеклась и забылась, потому что, смешавшись с крестьянами, непрестанно потчуя их, она чувствовала, что, отбросив все, что в ней было хаджийского и городского, став с ними на равную ногу, она осчастливила новых родичей, вернула им свободу. От счастья они не знали, что и делать. Старики ей низко кланялись и, как дети, благодарили за то, что она не погнушалась ими. Принимая из ее рук огромные кубки, они выпивали их залпом. Теперь все свои и можно было веселиться, кто как умеет.

Они уж не боялись досадить кому-либо и требовали, чтобы цыгане играли и пели одну и ту же любимую песню:

Только и всего. Но потому, верно, она и приводила их в неистовство; громко и резко выла зурна, барабан гремел так, что свечи гасли. Обезумев от восторга, крестьяне выхватывали из-за поясов ятаганы, ножи, бросались к цыганам и протыкали барабаны. Женщины убегали от них к Софке, прячась за ее спину, зная, что тут их никто не посмеет тронуть. Свекор Марко, все еще не веря, что сноха в самом деле счастлива, не мог отвести от нее глаз, глядя, как она, раскрасневшись, сердечно и уважительно потчует гостей, двигаясь свободно, без всякого стеснения, словно у себя дома. Ее не смущало, что, когда она наклоняется, четко обрисовывается линия спины, бедер, а волосы, заплетенные в тяжелые косы, падают, обнажая свежую, розовую, гладкую шею. И эта шея кружит голову Марко, сверлит мозг. Нет больше сил смотреть, как она хлопочет и потчует гостей, и он, чтобы дать ей отдохнуть, усаживает ее рядом с собой. Не желая выказывать усталости, в знак особого почтения она принялась на зависть остальным потчевать свекра, своего нового папеньку. Опершись одной рукой о его колено, слегка приподнявшись, она другой рукой, как бы обняв его, поднесла стакан к самым его губам. Это было встречено оглушительными криками восторга. Зурны цыган взвились до небес. Марко кинул им кошелек с деньгами. Потом он внезапно вскочил и позвал ее: