— Ну-ка, Алил, сынок!

Алил, высокий с проседью полуцыган, длинноносый и длиннорукий, в белых штанах и чалме, стал выводить на кларнете высокие заливистые мелодии, поднимаясь вместе с ними наверх.

Наверху их ждали. Эфенди Мита со всеми перецеловался. Крестьяне, пришедшие с Марко, держались все еще принужденно и не решались отойти от него и сесть на принесенные стулья и подушки. Так и стояли, сбившись в кучу, вокруг своего братца Марко.

Софкина же родня, желая показать перед пришедшими, как они любят и ценят нового свата, своего братца, как они его величают, наперебой обхаживали Марко. Тодора неустанно его потчевала, собственноручно подавая ему стаканы и закуски. Он должен был позволить ей самой снять с него колию. Кое-кто начал ее уже поддразнивать:

— Эх, Тодора, эх, матушка, что-то больно ты увиваешься вокруг свата!

Марко, сидя во главе стола, опершись рукой о колено, с непокрытой головой, был так взволнован, что не знал, кого и благодарить: то ли сватью Тодору, так и кружившуюся вокруг него, обдававшую его жаром своей еще крепкой, ядреной груди, хмелем, ударявшим в голову; то ли Софку, которая, бог даст, завтра станет его снохой, а сегодня, склонившись над ним, крутит ему сигареты, зажигает и кладет в рот; то ли кларнетиста Алила, который чуть поодаль от него играет как никогда раньше. Не в силах усидеть на месте, не зная, что предпринять от такой радости и счастья, Марко вскочил и, заложив руки за спину, подскочил к Алилу.

— Алил, играй так, чтоб земля плясала!

Алил, задетый за живое, ответил:

— Газда Марко, моя игра — моя гордость!

Стоя на коленях, Алил совсем согнулся, так что почти касался пола, и чудилось, что звуки идут из-под земли. Это было знаменитое «большое коло».

— Тодора, Тодора! — закричали кругом.

И, ко всеобщему удивлению, — все были уверены, что, сколько ее ни упрашивай, она вряд ли согласится, в особенности при муже и других пожилых людях, плясать «большое коло», — Тодора сразу вышла в круг и повела коло с таким чувством, с каким никогда прежде не водила. Все захлопали в ладоши, а старики изо всех сил тянули шеи, чтоб лучше ее видеть. Эфенди Мита в исступлении стал кидать во двор стаканы с вином.

Солнце застало танцовщиц переодетыми в белые платья и густо нарумяненными, чтоб не было видно морщин и следов усталости после бурно проведенной ночи. На дворе стоял еще запах пролитого вина, еды. В саду над местом вчерашнего костра, залитого водой, поднимался и стелился сырой дым, пахнущий мусором.

Софка, уже одетая и обутая, ждала в большой комнате, возле кухни. На ней был один шелк. Длинная и густая фата почти скрывала и шальвары, и сильно открытую грудь, увешанную ожерельями и дукатами. Видны были только сверкающая шея, подбородок и рот, которым она все время двигала, судорожно глотая слюну. Несмотря на все усилия, у нее иногда вдруг подкашивались ноги. Присесть и отдохнуть не позволял обычай. Она чувствовала, как ее покрывает пот и капельками скатывается по ложбинке меж грудей. Но она не решалась сделать ни одного движения. Попробуй она поправить шальвары, чтоб удобнее было шагать, откинуть волосы или вытереть пот, все бы подумали, что она прихорашивается для мужа. Поэтому она стояла словно каменное изваяние.

Все, что происходило в доме, во дворе, для нее сейчас не существовало. Мысли ее были заняты лишь одним: как она выйдет на порог дома, как появится перед сватами и народом. Потому и время летело незаметно. Шум, гам, встреча сватов, ружейная пальба, крики, конский топот, скрип седел, давка — летят изгороди, топчутся цветы: три года понадобится, чтобы снова зазеленел и зацвел сад — так бывает после каждой свадьбы. Она очнулась перед самым выходом, когда прибежали тетки и с плачем принялись прощаться с ней, обнимать ее, целовать и украшать ей волосы цветами.

Привели старшего шафера. Это был молодой, высокий, разодетый и принаряженный крестьянин; в воротах грянули песню перемешавшиеся музыканты и танцовщицы жениха и невесты.

Последней прибежала мать и начала целовать ее, всхлипывая.

— Софка, Софкица!

Но лоб и губы Софки были холодны; быстро и молча поцеловав мать, она вышла из комнаты.

Свет, солнце и шум ошеломили ее. Фата зацепилась за порог, и это было ей на руку. Она остановилась, слегка повернувшись и подняв руку, словно защищаясь от яркого солнца и шума, и стала ждать, пока отцепят фату, чувствуя, что силы возвращаются к ней. Она знала, что, стоя на пороге вполоборота к людям, она даст им возможность хорошо ее разглядеть, и, когда ей придется повернуться к ним лицом, их любопытство в какой-то мере уже уляжется, и дальше она пойдет спокойней. Так и получилось. Как только Софка появилась на пороге, до нее донесся общий вздох изумления. Крестьяне, пораженные ее красотой, обрадованные, исполненные чувства гордости, стали поздравлять друг друга и своего братца.

— Ай да братец, ай да братец! — восклицали они.

Как всегда, фату никак не могли отцепить, все суетились, толкались. Софка успела совсем успокоиться, и, когда наконец фату отцепили, она быстро повернулась, ясным, спокойным взглядом окинула сватов и гостей и приветливо кивнула головой. При выходе из ворот ей снова стало не по себе от прикосновения ко лбу и волосам венка из самшита и цветов, уже завядших и съежившихся от фонарного чада, пахнувшего на Софку. Но это ощущение скоро прошло. Она увидела, что по обеим сторонам улицы до самой церкви толпится народ. Во всех воротах было черно от женщин и девушек, набежавших со всех концов города.

Софка шла медленно и устало. Далеко впереди вертелись и извивались танцовщицы, окруженные толпой детей. Но Софка знала, что на них никто не смотрит, все взоры обращены только на нее; приподнимаясь на цыпочки, люди старались как можно лучше ее разглядеть. Все хотели убедиться, действительно ли она так красива, так разодета и разукрашена, как они думали. И хотя Софка понимала, что торопиться нельзя и надо идти медленно, она поневоле ускоряла шаг, и получалось, будто она ведет шафера, а не он ее. Чем ближе церковь, тем все больше становилось народу. В музыку и гомон начал вливаться звон колоколов, Софка опять почувствовала себя хуже. Помимо толкотни и давки впереди, ее раздражали и выкрики сватов, идущих позади. Там шли ее родичи: тетки, за ними их мужья — все в длинных суконных колиях, туфлях и коротких штанах, чтоб были видны белые чулки хаджий. Шли они тесной гурьбой, стараясь держаться на расстоянии от других сватов, в особенности от крестьян, ехавших на конях. Свекор ехал последним на рыжем коне, в новом седле, выпятив грудь и сияя от радости. Он хотел видеть все: и танцовщиц, и Софку, сверкавшую на солнце облаками шелка и золота; и в то же время не мог не наслаждаться игрой и песнями музыкантов, вместе с ним замыкавших шествие. Чтобы танцовщицы впереди могли их слышать и плясать под их музыку, они играли и пели что было силы. Рядом со свекром, в ногу с конем, шагал верный Алил, играя на кларнете.

Марко на радостях поминутно прилеплял ему дукаты на чалму и лоб. Софкины хаджии оборачивались и, кто с раздражением, кто с усмешкой, бормотали: «мужик», «простак», но тут же громко обращались к нему:

— Свекор, ну как, по нраву тебе?

— Еще бы, еще бы! — слышала Софка его ответ, и он снова лепил деньги на чалму Алила.

В церковь пришлось пробираться сквозь толпу нищих, детей и зевак. Церковь, просторная, на высоком фундаменте, с галереей вокруг, с потемневшими сводами, старыми, закоптелыми от свечей колоннами, с полом, выложенным большими, потрескавшимися плитами, с рядом мрачных, сводчатых, забранных железной решеткой окошек под самым куполом, выглядела страшно холодной. Еще более мертвой она показалась Софке, когда та вошла во двор и навстречу ей поспешили длинноволосые священники в черных шуршащих рясах, от которых несло табаком и воском.