И, к своему ужасу, Софка поняла, что ей это тоже угрожает, что судьба ее уже решена: поздравляя Марко, гости кидали в ее сторону масленые ухмылки, грязные смешки и намеки.

XXIV

Наступил вторник, третий день пиршества. А Марко все еще никого не выпускал. Сам шел и запирал ворота. Плохо приходилось тому, кто скажет вдруг, что пора уходить, а тем более решится уйти. Но сил больше ни у кого не было. Все словно сбесились. Кидались друг на друга, дрались, в исступлении резали себе руки и ноги, женам приходилось уволакивать мужей через соседские калитки или перетаскивать через ограды.

Марко совсем обезумел. Никого не отпускал, а если замечал, что кто-нибудь исчез, избивал слуг.

Софка лежала, закутавшись в колию. Она уже была не в состоянии потчевать и угощать. Тело горело; глаза слипались от усталости. Ужас почти лишил ее рассудка. По мере того как гости уходили, она все чаще оставалась наедине со свекром, и, что самое тяжелое, ужас рождала не неизвестность — она знала, что ее ожидает, — а то, что ей самой не было ясно, как она поступит, если свекор и вправду… Не будь она дочерью эфенди Миты, она бы знала, что делать. Вырвалась бы во что бы то ни стало, пусть растерзанная, голая, и убежала. Но что будет потом, когда вся улица, весь город увидит ее в таком виде?.. Люди ведь только того и ждут. Нет, на это она не могла решиться; не придумав ничего, она лежала у стола, за которым сидел свекор, и от страха тряслась как в лихорадке, стуча зубами. Но еще страшнее стало, когда в голосе Марко, — он кричал перед домом, ругался и грозил тем, кто ушел, особенно гневаясь, что ушли дед Митра, Арса и Стева, — в его жалобах и угрозах она почуяла страх, что его оставили одного. Будь здесь те, которые проделали все это со своими снохами, и ему было бы куда легче со своей сношенькой… А так оставили его одного, да еще здесь, в городе, где такие вещи не в заводе, где такое не бывает и не дозволяется…

Софка слышала приближение Марко. Дышал он так, что вся комната ходуном ходила. Не в силах встать, чтобы встретить его, как подобает, Софка стала извиняться:

— Не могу встать, папенька, устала.

— Сиди, сиди, деточка!

Он сел чуть поодаль от нее. Это еще больше напугало Софку, ибо она видела, что и сидеть-то он не может, — скрестив ноги и уперев локти в колени, он покачивался, вперив острый взгляд прямо перед собой на неубранный стол, пролитое вино, разбросанные кости и остатки еды, ломти хлеба, смятые половики и подушки.

У дверей кухни дремали усталые до смерти цыгане, едва удерживая в руках зурны. На дворе уже в третий раз спускались сумерки, все вокруг словно бы успокаивалось и укладывалось на покой. Даже камни, выбитые со своего места конскими копытами, не звенят, а как попали в какую-нибудь ямку, так и остались там, плотно прижавшись, будто тоже на отдых. У колодца шумно плескались невыспавшиеся, сонные парни. Снизу из конюшни доносилось шуршание сена и соломы, из которых выдергивались охапки. Их куда-то несли, и травинки падали, устилая собой путь. Но тишина была какая-то жуткая. Яркий огонь, словно сделав свое дело, угас, превратившись в пепел. В кухне раздавались шаги, шлепанье туфель стряпухи, тихо шептавшейся со свекровью. И этот шепот снова вывел из себя Марко.

Испуганно вскочив, он заорал так, что стекла задрожали:

— Музыка!

Забыв о себе, Софка поднялась, пробуя его урезонить:

— Не надо, папенька, не надо.

Но Марко даже не взглянул на нее. Прыжком перемахнул через стол и направился к музыкантам на кухню. Один из них, держа в одной руке свирель, а другой рукой запахивая минтан, согнулся перед Марко и слабым, сонным, но полным решимости голосом сказал:

— Марко… — Но тут же спохватился и поправился: — Газда Марко, хоть мы и цыгане, но и у нас душа есть. Не можем больше. Сам видишь, не можем.

За такой ответ в другое время Марко избил бы и прогнал цыгана, но теперь он стал просто просить:

— Знаю, вижу… Вижу, но я хочу, хочу, хочу! — С каким-то упоением твердя это «хочу», он поднял руки, готовый размозжить цыгану голову, если тот снова воспротивится…

Музыканты заиграли. Правда, устало, через силу, но все же задушевно и громко. Снова в ночном воздухе переливчато запела свирель. Марко как будто только этого и ждал. К удивлению Софки, он не вернулся к ней, а пошел на другую сторону комнаты, к окну, и там, в совершенно темном углу, в изнеможении сел на пол. Софка замерла, поняв, что сейчас произойдет то самое: сейчас он признается ей в любви. Потому и спрятался в темный угол, чтобы она не пугалась его вида; потому и музыкантам приказал играть, чтобы свекровь и стряпуха не услышали его исповеди.

И кто знает, может быть, так все и случилось бы, если бы в этот момент не вошла стряпуха. По ее лицу, по тому, как она держалась, было видно, что она решилась войти после долгих колебаний, после приставаний, просьб, а может, и слез свекрови. Поэтому она была очень зла на всех, а также и на себя, что дала себя уговорить. Но больше всего она была зла на самого свекра Марко. Если его родичи, мужики, не знают порядков, то он, газда, давно живет в городе и должен знать здешний обычай: пришла пора новобрачным идти в свою комнату. И поэтому, едва переступив порог, она почти крикнула:

— Ну, пошли! — И точно у нее нет времени ждать, она стала в дверях, всем своим видом призывая Марко и Софку поторопиться. — Да ну же, пошли!

Софка видела, как он там, в углу, на первый оклик стряпухи «пошли» рванулся было вперед, чтобы и ее, как всякого другого, выгнать прочь, но вовремя вспомнил, что она не деревенская баба, с которой можно обращаться как угодно, а горожанка. Но больше всего Марко поразил вид стряпухи — она стояла подбоченившись, рукава ее белой, чистой рубахи были засучены, а руки обнажены; он понял, что она занималась не мытьем посуды, а готовила постель новобрачным.

— Пошли, пошли, свекор! Хватит, пора уж… — стала торопить Марко стряпуха, ободренная его молчанием.

Софка знала, куда ее зовут, что означает стряпухино «пошли!», куда ее поведут, в какую бездну… Стряпуха строго на нее посмотрела, делая ей знак, чтобы хоть она не теряла головы и делала то, что положено, пусть сама встанет и уйдет, если уж свекор, мужик мужиком, ничего знать не хочет… Стуча зубами и поправляя платье, хотя оно и так было в порядке, Софка встала.

— До свидания, папенька! — Она подошла к Марко и поцеловала ему руку.

Пальцы его были холодные и тяжелые. Проходя через кухню, она услышала за собой, как стряпуха еще более строгим голосом приказала цыганам:

— Ступайте и вы…

Обрадованные цыгане, в спешке волоча по земле куртки и колии, пронеслись мимо Софки к воротам. Но тут же раздался грозный окрик Марко, кинувшегося к стряпухе:

— Стой! Ты что это?

Но для стряпухи, видно, это не было неожиданностью; Софка слышала, как она пыталась его успокоить:

— Ну, ну, газда Марко, знаю я…

— Что ты знаешь, потаскуха городская, что?

— Ладно, ладно, Марко, все будет хорошо, ты, главное, ложись да выспись.

Но в ответ раздался звон разбиваемых оконных стекол. Грохот был такой, что перепуганная стряпуха выскочила с криком: «Беда!» — но вопль ее потонул в еще более страшном треске: Марко крушил уже не только стекла, но и рамы, топтал посуду на столе, сопровождая все это безумными криками, бранью, проклятьями, вполне понятными лишь Софке, в страхе упавшей на постель и спрятавшейся под одеялом.

— Ах, собака, злодей, старый хрыч Митра! Ах, мать, ах, шлюха. Ах, отец, будь ты проклят… Ах! Вы-то ведь…

Софка понимала это так: вам, мол, все было позволено, вы могли делать все, что хотели: сыновей женили, снох себе выбирали! Взять хоть его самого, и его отец женил мальчишкой, и не то что может быть, а наверняка его жена, ставшая теперь свекровью, сперва жила с отцом, своим свекром! И сын его наверняка не сын ему, а брат! И все они, когда хотели, поступали с женами своих сыновей так, как поступали отцы с их женами. И только ему не позволяют! Только ему одному нельзя!..