— Я рад, что вы подарили нам такой хороший вечер, — сказал изысканным тоном дипломата Карнаухов.

— Вы не сердитесь на меня, Николай?

— Ну что вы, Бетти.

Что ей оставалось делать? Как утешить этого милого человека? Наверное, все-таки не следовало говорить ему о женихе, пусть бы тешился иллюзиями. Весь мир живет иллюзиями. Даже в самые тяжелые минуты у человека остаются иллюзии.

Хуже, когда за иллюзиями не хотят видеть серьезных вещей, не хотят обращать внимания на опасные явления. Вот, например, ее отец, мудрый доктор Рейч, до сих пор не желает сбросить с глаз пелену иллюзорного понимания мира. И это не только удивляет Бетти. Это настораживает ее. Поэтому она хотела бы поговорить с господином Карнауховым со всей откровенностью. Да, он должен понять, что все намного сложнее, чем ему кажется. Фрау Валькирия заняла довольно агрессивную позицию, более того — она уже давно готовится к воинственным действиям, еще с Ульма, с того момента, когда отец сказал ей однажды за обедом, что его весьма интересуют работы Рубанчука и Богуша. Отец знает Богуша еще с войны и давно хочет войти с ним в тесный контакт, но до сих пор они даже не смогли встретиться и поговорить. Фрау Валькирия упрямо этому противится. Вчера поздно вечером господин Богуш приходил к ним в профилакторий, она его встретила, и между ними произошел какой-то тяжелый, неприятный разговор. Бетти уже засыпала, и ее разбудили их возбужденные голоса.

— Чего же она хочет? — спросил Карнаухов.

— Не знаю. У меня нет привычки подслушивать чужие разговоры, — грустно ответила Бетти. — Они сидели допоздна. Фрау Валькирия сначала смеялась, затем стала нервничать, потом чем-то угрожала Богушу, запугивала…

— Мы-то все понимаем, что она против совместной операции, — задумчиво сказал Карнаухов. — Неясно только, зачем она прилетела сюда. Какой злой дух погнал ее в дорогу?

— К сожалению, злых духов хватает, — Бетти с минуту помолчала, потом что-то вспомнила. — Злые духи очень динамичные, непоседливые. Они, как тень, всюду преследуют человека.

— И, кажется, имеют вполне элегантный, цивилизованный вид?

— А как же! Есть у нас один крупный финансист, Генрих Либ, человек очень влиятельный и к тому же очень заинтересованный в работах нашего института. — Бетти едко усмехнулась. — Видели бы вы, что это за старый франт и как красиво он умеет говорить о цивилизации, прогрессе, правах человека. Кстати, его недавно избрали председателем комитета по наблюдению за соблюдением «прав человека» в нашем городе. Вот уж истинно защитник демократии! — В голосе ее зазвучали гневные нотки. — Представляю, какими глазами вы сейчас смотрите на меня, — оборвала она течение мыслей Николая Гавриловича. — Приехала из Федеративной Республики дочь порядочных бюргеров и начинает вдруг говорить про гуманизм, против поджигателей войны…

— Ну и что? — широко улыбнулся Карнаухов. — Против поджигателей войны выступает все разумное человечество, и никого это не удивляет. Люди действуют решительно и смело, так как знают, что борются за правое дело. Собственно, за свою жизнь.

— Не скажите, господин Карнаухов. Далеко не все чувствуют себя настолько уверенно в этой жизни, как вам кажется, — вздохнула Бетти…

Максим и Тамара молча стояли на балконе, смотрели на темную днепровскую гладь. От воды тянуло свежим ветерком, слышен был шум моторной лодки. Все получилось так неожиданно. Милая одинокая женщина, глаза, полные дрожащего блеска. Вышла с ним на балкон и молчит. И он тоже. Да и нужно ли о чем-то говорить? Пусть говорят те, в комнате.

Вдруг Тамара взяла Максима за руку, прижалась к нему.

— Я сегодня такое услышала… — Она замерла в каком-то испуганном напряжении. — Даже и не думала, что могу такое…

— Ты о чем, Тамара? — спросил он с преувеличенной вежливостью.

— Валентина Порфирьевна сказала, что я хочу забрать у нее дочь.

— Как это?..

— Ну, когда я отдам Светочке свою кровь или почку.

— Так ничего же не нужно.

— Я знаю. Главное, чтобы девочка была здорова.

— Не бери себе ничего дурного в голову, — строго сказал Заремба. Ему стало неуютно на этом балконе, словно почувствовал под собой бездонную пропасть.

— Она просила, чтобы я больше не ходила в клинику.

— Удивительный материнский эгоизм, — вздохнул Заремба.

— Нет, нет, ваша жена не эгоистка. Вы должны ее понять. Это она, наверное, от большой любви. Она — мать. На все готова ради ребенка.

— Ради ребенка? — переспросил Заремба и почувствовал в душе холодок. Впервые спросил самого себя, вот так, прямо, безжалостно: «Ради ребенка?» И вопрос был для него уже ответом.

— Знаю, я наговорила лишнего, Максим Петрович, — продолжала Тамара. — И вы мне этого никогда не простите.

— Почему же?.. Ты добрая… Если бы все были такими, как ты.

— Вы просто жалеете меня.

— Нет, Тамара, ты красивая, чудесная женщина. И очень мне… дорога.

Она отпрянула от него. Это было сказано просто, даже как-то буднично. Но она уловила в тоне Зарембы неподдельную искренность, таких слов она от него не ожидала, и это ее испугало. Словно признался ей в любви. Может, этому способствовала летняя ночь и загадочные огоньки на Днепре, и далекие гудки пароходов, и тихая музыка, которая лилась из комнаты. Она давно мечтала об этих словах — дни, месяцы, годы и вот… Нет, ей не верилось, что это сказал он. Здесь, в ее квартире, на темном балконе. На узком балконе с цветами в деревянных ящиках. И эти цветы вдруг остро запахли и даже в темноте показались яркими, красивыми, нежными.

Но как же это?.. Ей стало страшно. Нет, нет, ей стало радостно и горько до головокружения. Хотелось, чтобы он больше ничего не говорил. Иначе она поймет, что он перепутал или у него просто такое настроение.

Она тихо заплакала. Он прижал ее к себе, и она спрятала у него на груди свое лицо. Ей было трудно говорить. Но все же она сказала, что их любовь может принести Свете несчастье. И всем остальным. Всем, всем…

— Кому это всем? — безразлично спросил Заремба.

— Людям.

— Каким людям?

Тамара еле слышно ответила, что есть на заводе один человек, который ее любит. Очень. И не дает ей проходу. Вот и вчера прислал ей письмо. Пишет, что покончит с собой, если она не полюбит его. Глупо, конечно…

— И давно он так мучается? — улыбнулся Заремба.

— Да… порядочно. Я ему сказала, что люблю другого, а он не унимается. Ради меня, говорит, готов на все. Ради меня он совершит самое великое дело в своей жизни. Или — самое страшное преступление. — Тамара подняла на Зарембу глаза и выдавила через силу: — Это Пшеничный… Коля.

— А-а! — Заремба усмехнулся. — Герой нашего времени…

— Ты на него сердишься?.. Простите, вы сердитесь?

— А чего на него сердиться?..

— Просто он очень несчастный человек, — уверенно сказала Тамара. — Его погубили дурные люди. Сделали из него такого… И теперь используют, как могут.

— Легче всего свалить вину на других, — отмахнулся Заремба.

На балкон выглянул Карнаухов, сказал, что на кухне что-то происходит. Не чайник ли случайно просится на стол?

— Господи! — всплеснула руками Тамара. — Начисто о нем забыла!..

Ушли от Тамары поздно. Карнаухов повез Бетти в профилакторий, а Заремба переехал через Днепр и вскоре уже подходил к дому Курашкевича.

18

Весь день Антон Иванович чувствовал себя отвратительно. Сказалась вчерашняя беседа с Валькирией Рейч. Что же могла означать ее неприкрытая угроза? Перебирая в памяти события прошлых лет, Богуш тщетно искал в них, где была его ошибка, в чем, в каких смертных грехах обвиняла его эта самоуверенная до фанатизма дамочка?.. Впрочем, что-то об их взаимоотношениях с Гербертом она наверняка знала. А где знают двое, говорит немецкая пословица, знает и свинья.

Почти неделю находятся здесь гости из ФРГ, ежедневно бывают в институте и клинике, знакомятся с лабораториями, научными сотрудниками, расспрашивают о тонкостях клинических методов лечения. Все их интересует, все хотят пощупать, потрогать, проверить, записать… А Рубанчук — открытая душа — готов отдать всего себя, ни в чем не чинит препятствий. Только, похоже, вся эта игра в одни ворота. Немцы активно берут, ничего не отдавая взамен, а когда заходит речь об «альфе», и вовсе замолкают, отделываясь невразумительными междометиями.